Андрей Караулов - Русское солнце
— Зачем вы так, Борис Николаевич? — тихо спросил Полторанин.
— А ну его, — отмахнулся Ельцин. — Смердяков!
— Зато предан.
— Потому и держу…
Ельцин замолчал.
— Значит, правда, Михаил Никифорович, што не… подписал никто… при Ленине?
— Конкретно — никто.
— Тогда в каком государстве мы живем?
— А ни в каком, Борис Николаевич. Нет у нас государства.
— Интересно, Шахрай об этом знает? — задумчиво спросил Ельцин.
— А кто его знает, что он знает, что не знает, — ответил Полторанин.
— Он же у нас по юридическим вопросам…
— Ага…
Ельцин сладко зевнул:
— Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие. Начнется война за территории. Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов, что ли, за многолетнее пребывание в СССР. Это, понимашь, как у евреев в анекдоте: «Простите, вы вчера Сарочку из воды вытащили? А на Сарочке была ещё шапочка…»
— Полмиллиарда? — Полторанин шмыгнул носом. — Я бы принял иск, Борис Николаевич.
— Как приняли? — не понял Ельцин. — Зачем?
— А чтоб они задумались, ага. Память свою освежили. И тут же всучил бы им встречный иск — на миллиард. Или на два. Можно — три, нам не жалко. Они забыли, эти «саюдисы», что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, он же под Пилсудским был, а столица — Каунас. Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат, вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…
Пусть платят, не жалко! Может, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов? Тогда что это, на хрен, за государство?!
— Я п-понимаю, — Ельцин помедлил, — но противно все…
— В политике, Борис Николаевич, все противно, — махнул рукой Полторанин. — Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а всюду смерть…
— Да… мы, как врачи…
— Ага…
В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.
— Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? — улыбнулся Ельцин. — Сходите за Коржаковым, што ли, пусть он… тоже отметит.
Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова рукой.
— Вот што, Александр Васильевич, — Ельцин разлил коньяк. — Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Павла Грачева.
Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб её в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, залив Ельцина коньяком.
— Ух ты! — вздохнул Коржаков.
Осколки упали к ногам Президента.
— Ты подумай, — удивился Ельцин. — Раздавил, понимашь…
— На счастье, на счастье, — засмеялся Полторанин. — Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!
15
Алешка не успевал: последняя электричка была в 9.02, а до станции бежать и бежать.
На Ярославском вокзале он сразу кинется в метро, до Пушкинской — 19 минут с пересадкой… да, ровно в десять он будет на планерке.
Дорогу от Подлипок до Москвы Алешка знал наизусть. Устроившись на лавке, он обычно спал, но стоило ему мельком взглянуть в окно, как он сразу определял, где волочится поезд и сколько ещё мучиться.
Поезда ходили медленно. За окном — сплошная помойка, взгляду отдохнуть не на чем, рельсы, пятиэтажки и огромное количество гаражей. В Лосинке дома уперлись в рельсы так, будто это не рельсы, а тротуар. Вчера мужик один в поезде рассказывал, что в Лосинке нет больше алкашей: ближайший магазин — на той стороне дороги, а переход не построили.
Естественный отбор!
А, черт, Алешка не успевал. Вон она, 9.02, вон хвост! Игорь Несторович Голембиовский застынет, как орел на скале, а господин Боднарук, его заместитель, ласково улыбнется: проходите-проходите, Алексей Андреевич, вон — стульчик у окна, вас ждем…
Подлипки — веселая станция. В маленьких городах народ оттягивался только на привокзальных площадях. Алешка искал жизнь всюду, даже там, где её нет и не может быть. У, на станции Подлипки жизнь не просто была, кипела! По выходным дням люди целыми семьями приходили сюда, чтобы отдохнуть, съесть пирожки или пончики, прогуляться по магазинам и встретить знакомых. Раньше на площади был тир. Очередь в тир выстраивалась, как в Мавзолей. Купить именно здесь, на станции, свежую газету считалось особым шиком; только сюда завозили «Неделю» и, правда очень редко, «Советский спорт». Алешка давно понял, что русские люди приучили себя довольствоваться малым прежде всего потому, что им на все наплевать, в том числе и на самих себя — это, может быть, и есть главная черта нации…
Гуляя по платформе, Алешка часто разговаривал с собой о себе. У него были две любимые темы: личное и социальное поведение «пэров Кремля», ну и он сам, молодой журналист Алексей Арзамасцев, его интервью, репортажи и статьи, короче — его вклад в современную журналистику…
Алешка ценил себя чрезвычайно высоко.
Подошла электричка. Вагон пахнул людьми, как свинарник — свиньями. По утрам лучше всего ездить в тамбуре: холодно, стекла выбиты, ветер хлещет по твоей роже, но зато — зато! — есть чем дышать. Если ты не хочешь, чтобы тебя обидели или, допустим, изгадили пьяной блевотиной, надо ездить в середине поезда: вся пьянь доползает только до первого или последнего вагона. По вечерам, когда гуляет шпана, лучше всего держаться поближе к военным — их не трогают. В электричке можно пить водку, портвейн или пиво, это нормально. Но не дай бог съесть бутерброд или, допустим, пить коньяк (даже когда есть стакан). Побьют, причем больно. Алешка очень боялся ветеранов; в Советском Союзе все ветераны войны и труда были ужасно злые и агрессивные. Попробуй не уступи им место! Если ты не хочешь (а кто хочет?), чтобы тебя согнали с лавки, надо притвориться спящим. Или умирающим — неважно. Закон электрички: спящих и умирающих не трогают. А вдруг ты просто пьян в стельку? Тебя тронешь, ты взбесишься или упадешь?..
Иногда кажется: может у нас не электричек мало, а просто людей много?
Но это черные мысли.
Да, чудес не бывает. Алешка влетел в редакцию, когда планерка уже отгремела. Толстый Васька Титов тут же сообщил, не поворачивая головы:
— Тебя Боднарук ждет.
— Понятно, — вздохнул Алешка.
Николай Давыдович Боднарук, заместитель главного редактора, был самым мрачным человеком в «Известиях». Алешка не мог понять, зачем Голембиовскому — Боднарук. «Не все так просто, видать…» — решил он про себя.
— Два раза спрашивал, — с удовольствием добавил Васька.
После смерти (прижизненной смерти) «Правды», «Советской культуры» и других изданий ЦК КПСС «Известия» оказались самой респектабельной газетой Советского Союза. Игорь Несторович Голембиовский, почти единогласно избранный главным редактором, вел себя как абсолютный диктатор, но для газеты умная диктатура главного редактора — совершенно необходимая вещь. В отличие от многих своих коллег, Голембиовский действительно никого не боялся, ни Горбачева, ни Ельцина, просто знал цену себе и газете. «Известия» умели работать на будущее, а если (редко-редко) и озирались по сторонам, то делали это тактично, совершенно незаметно для своих читателей.
Боднарук сидел на седьмом этаже. Сейчас самое главное — скроить такую рожу, чтобы Боднарук свято верил, что он вытащил Алешку… ну… как минимум из кабинета Горбачева, где Горбачев (под нажимом Алешки) раскрывал «Известиям» свою загадочную душу.
Он резко, коленкой, толкнул дверь в кабинет:
— Чего, Николай Давыдович?
Наглость для журналиста — всегда находка.
— Нам придется расстаться, Алексей Андреевич, — Боднарук улыбнулся и устало откинулся на спинку кресла.
— Вы нас покидаете? — искренне удивился Алешка.
— Не я, а вы, — уточнил Боднарук.
— Я?! — ещё больше удивился Алешка.
— Будет, будет, Алексей Андреевич, — садитесь, пожалуйста. Красиков уже звонил Голембиовскому, ваш вопрос решен.
Если надо, Алешка соображал очень быстро, но он понятия не имел, кто такой Красиков.
— Жалко, конечно, вас терять, — продолжал Боднарук. — Но надо.
— Не надо, — покрутил головой Алешка. — Зачем меня терять?
Еще на прошлой неделе по редакции пополз слушок, что Голембиовский никак не может решить, кого бы отправить корреспондентом в Сенегал и в страны Центральной Африки.
— Я не знаю языков, понимаете? И мама у меня гипертоник.
— А что, ваша мама не любит Ельцина? — удивился Боднарук.
— Мама не любит туземцев, — твердо сказал Алешка. — Они ей категорически не нравятся!
Боднарук тяжело вздохнул:
— Я согласен, Алексей Андреевич. Но в Кремле не только туземцы, хотя дикари есть, один Полторанин чего стоит, дорогой мой, это верно. Придется потерпеть, Алексей Андреевич, ничего не поделаешь.
