Леонид Владимиров - Советский космический блеф
Можно понять, почему власти пошли на предложение Королева сразу объявить о вылете Гагарина. Ведь если бы о нем объявили пост-фактум, было бы трудно доказать, что полет вообще имел место. А так зарубежные радиоустановки могли принимать сообщения Гагарина, могли подтвердить всему миру, что человек говорил действительно из космоса. Если бы кто-то летал до Гагарина, то об этом опять-таки было бы объявлено по выходе на орбиту. Наконец, если допустить, что полет почему-либо не был объявлен, и его неудачный исход привел к решению умолчать о нем, то уж о вылете Гагарина, во всяком случае, не сообщили бы до его приземления!
Далее. В 1961 году отношения между Хрущевым и Мао Цзэ-дуном были уже далеко не блестящими. Совершенно исключается, чтобы Хрущев принял решение «спрятать» больного космонавта в Китае, тем самым открыв именно китайцам такую важную тайну, как неуспех первого космического полета. Одно это соображение, вместе с тем неоспоримым фактом, что В. Ильюшин действительно лечился на китайском курорте, начисто опровергает часть версии, относящуюся к нему.
Весь конфуз с заграничными сообщениями о каком-то неудачном полете проистекает из советской секретности, порождающей и слухи, и газетные «утки». Причем виноватыми в таких случаях всегда оказываются в СССР «стрелочники». В данном случае вина была возложена на тех нерадивых цензоров, которые пропустили в продажу тот злосчастный номер «Дейли уоркер». По слухам, в почтовой цензуре был устроен настоящий погром. А вскоре после этого покинул Москву и корреспондент «Дейли уоркер» Деннис Огден. Советское начальство стало относиться к нему холодно…
Пятнадцатого апреля в Доме Ученых на Кропоткинской улице в Москве состоялась пресс-конференция Гагарина. Председательствовал на ней Президент Академии наук химик Несмеянов. О его скором преемнике Мстиславе Келдыше никто тогда не знал: ему, «Теоретику Космонавтики», так же, как и «Главному Конструктору» Королеву, чьи титулы без фамилий всячески склонялись в печати, запретили даже появляться в зале. А позади Гагарина и академика Несмеянова сидел за столом пресс-конференции рослый симпатичный человек, лицо которого можно даже увидеть на фотографиях, опубликованных 16 апреля 1961 года в советских газетах. Имя этого человека нигде не значилось, но мы-то, научные журналисты, узнали его сразу: то был главный цензор по космосу Михаил Галактионович Крошкин.
Этот человек появился на нашем горизонте в конце 1957 года, сразу после запуска первого спутника. Появился он таинственным, типично советским способом. Цензоры всех газет, журналов и радио получили инструкцию не пропускать в печать никаких сообщений, касающихся космоса, без предварительной визы «товарища Крошкина». А на вопрос «кто такой товарищ Крошкин?» цензоры уклончиво отвечали, что «он сидит на Молодежной улице, в Советском комитете по проведению Международного Геофизического года». И правда, он там сидел, только на его двери значилась не фамилия «Крошкин», а знаменитая надпись «посторонним вход воспрещен», украшающая дверь любого цензора.
С развитием космических событий работы у Крошкина, естественно, все прибавлялось, и вскоре у него появился сотрудник, некто Хлупов. Потом еще один, еще… Скоро это уже было целое учреждение — только без названия. Часто туда приходилось писать письма: направлять на просмотр статьи, отвечать на запросы об авторах и источниках и так далее. В таких случаях письма адресовали так: «В Советский комитет МГГ (Международного Геофизического года). Тов. Крошкину».
Потом Международный Геофизический год кончился — а учреждение Крошкина осталось. Его надо было срочно как-нибудь назвать. И название придумали такое: «Междуведомственная Комиссия по исследованию и использованию космического пространства при Академии наук СССР». С Молодежной улицы «комиссия» перебралась в здание научно-исследовательских институтов Академии наук по улице Вавилова, 18. Теперь все статьи по космосу стали направляться на предварительную цензурную проверку по этому адресу.
В былые времена сотрудники редакций — не обязательно даже главные редакторы или ответственные секретари — довольно просто проникали к Крошкину. Ему звонили по телефону и говорили: «Михаил Галактионович» (а то и «Миша»), у меня срочный материал, я подъеду». И Крошкин, персонально человек неплохой и добродушный, обычно отвечал: «Занят я очень, да уж ничего не поделаешь — приезжайте». И нередко Крошкин быстро просматривал статью в вашем присутствии и ставил в верхнем уголке первой страницы свою подпись. Этого было совершенно достаточно для любого цензора Главлита (общей цензуры): мистическим образом подлинная подпись Крошкина была известна им всем и не требовала даже повсеместно необходимой в СССР печати.
С переездом «комиссии» Крошкина на улицу Вавилова все коренным образом изменилось. О просмотре статей в присутствии представителя редакции нельзя было уже и мечтать. В отличие от Советского комитета МГГ, вход в здание институтов Академии наук был строго по пропускам, и пропуска заказывались редакционным работникам лишь в исключительных случаях. Обычно вы просто сдавали пакет охране у дверей, а при особой срочности к вам спускалась секретарша из «комиссии», чтобы выслушать слезные мольбы о необходимости быстрой проверки и ответить, что «мы вам сообщим».
Затем, статьи на проверку Крошкину должны были теперь подаваться с соблюдением множества формальностей. Текст следовало высылать в двух экземплярах, один из которых навечно оставался в анналах «комиссии». И прилагать письмо по особой форме, где обязательно указывать: подлинное имя автора (если статья подписана псевдонимом); место его работы и занимаемую должность; источники информации. Так оно ведется и по сей день.
И вот 15 апреля 1961 года «наш» Михаил Крошкин восседал в президиуме пресс-конференции. Его работа заключалась в том, что он шепотом диктовал Гагарину — и Президенту Академии наук тоже — ответы на вопросы корреспондентов, И они говорили именно то, что он им велел.
Это сразу же привело к абсурдным ситуациям. Например, Крошкин имел инструкцию не разглашать на пресс-конференции того факта, что Гагарин приземлился отдельно от корабля, с парашютом (мы помним, что это решение было вынужденным, неприятным для Королева, который знал, что американские астронавты не будут покидать своих капсул). И на прямой вопрос одного из корреспондентов «как же вы все-таки приземлились?» Гагарин под диктовку Крошкина стал давать какие-то сбивчивые пояснения насчет того, что, дескать, конструкция корабля допускала разные варианты приземления.
Гораздо позже, после полета корабля «Восход-1» в октябре 1964 года, было гордо объявлено, что в этом полете космонавты впервые приземлились в капсуле, без индивидуального парашютирования. Но инерция советской секретности такова, что и в 1969 году, проверяя биографию Королева, написанную П. Асташенковым, цензура не пропустила прямого утверждения о том, что Гагарин катапультировался. В одном месте биографии цитируются пояснения Королева будущим космонавтам: «Космонавт может приземлиться, находясь в кабине, но он может (выделено мною. — Л. В.) и покинуть корабль. Мы предусмотрели вариант, когда космонавты будут приземляться отдельно от спускаемого аппарата». Хотя все эти «может» и «предусмотрели вариант» звучат нарочито неопределенно, смысл как-будто понятен: Гагарин и остальные после него будут катапультироваться. Но дальше, когда биограф Королева описывает завершение первого космического полета, его руку снова останавливает цензор. Мы читаем: «Юрий и корабль приземлились в 10 часов 55 минут у деревни Смеловка, недалеко от Саратова».
Юрии и корабль! Понимай, как знаешь…
Во время работы над этой книгой я узнал из газет, что советское Агентство печати «Новости» продало американскому издательству для публикации в США книгу о советских исследованиях космоса, написанную моим коллегой и добрым знакомым Евгением Рябчиковым. Буду очень рад, если цензура разрешит, наконец, Рябчикову сказать четко и ясно, что Гагарин катапультировался на высоте 7 тысяч метров и приземлился с парашютом отдельно от капсулы. И что ни один последующий космонавт, летавший на кораблях серии «Восток», не приземлялся вместе с капсулой. Я был бы просто счастлив, если бы честному журналисту Евгению Ивановичу Рябчикову, знающему все детали ничуть не хуже меня, разрешили также рассказать, почему был выбран столь опасный и тяжелый метод приземления. Но на это надежды у меня мало.
Королев мог радоваться: он еще раз сумел перехитрить судьбу и обойти американцев на 23 дня (первый вылет Алана Шепарда на «Меркурии» состоялся 5 мая 1961 года). Очень много людей во всем мире — не только в Советском Союзе — думали, что американцы «отстали», что они колоссальным напряжением сил сумели «кое-как» запустить человека — даже не на полную орбиту. Странным образом, мало кому приходило в голову, что ведь этот американский полет был открыто объявлен наперед, что именно так он и планировался. Впрочем, большинству советских граждан это и не могло прийти в голову, ибо цензура в Советском Союзе тщательно вычеркивала все упоминания о предстоящих и объявленных в Америке запусках. Это я знаю по собственному опыту.
