Ричард Сеннетт - Коррозия характера
Глава 4
Неясность
Спустя год после нашего разговора с Рико я вернулся в бостонскую пекарню, где 25 лет назад, проводя исследования для своей книги «Скрытые раны класса», интервьюировал группу пекарей. В тот раз я приехал, чтобы задать вопросы об их восприятии классов в Америке. Почти так же, как все американцы, они сказали мне, что принадлежат к среднему классу; номинально идея социального класса мало что для них значила. Европейцы же, начиная с де Токвилля и далее, склонны были принимать номинальное за реальное; некоторые из них умозаключили, что мы, американцы, действительно являемся бесклассовым обществом, по крайней мере, в наших манерах и убеждениях — демократия потребителей. Другие, подобно Симоне де Бовуар, придерживались точки зрения, что мы безнадежно запутались в том, что касается наших реальных различий.
Те, кого я интервьюировал четверть века назад, не были слепы: у них было достаточно четкое определение социального класса, хотя и не в европейском его понимании. Понятие «класс», подразумевало, прежде всего, личностную оценку самого себя и обстоятельств. При таком подходе между людьми можно провести очень четкие разграничения; завсегдатаи американских ресторанов «быстрой еды», например, обращаются с теми, кто обслуживает их, с безразличием и грубостью, которые рассматривались бы как оскорбительные и неприемлемые в каком-нибудь английском пабе или французском кафе. Массы представляются недостойными того, чтобы воспринимать их как человеческие существа, и имеет значение только то, насколько люди выделяются из этой массы. Американская одержимость индивидуализмом выражается в потребности в статусе на следующих условиях: индивид хочет, чтобы его уважали таким, каков он есть. Понятие «класс» в Америке интерпретируется, как вопрос характера личности. И поэтому, когда 80 % из группы пекарей говорят: «Я — средний класс», настоящий вопрос, на который они отвечают, это — не вопрос: «Насколько вы богаты?» или «Насколько вы могущественны?», но — «Как вы сами себя оцениваете?». И ответ таков: «Я достаточно хорош».
Объективный критерий социального положения как такового европейцы рассчитывают, оперируя понятием экономического класса, американцы же большей частью оценивают социальное положение, опираясь на понятия расы и этнической принадлежности. В то время, когда я в первый раз интервьюировал бостонских пекарей, пекарня носила итальянское название и выпекала итальянские хлебобулочные изделия, но большинство пекарей были греками. Эти греки были сыновьями пекарей, которые работали на ту же самую фирму. Для этих греков-американцев, слово «черный» был синонимом слова «бедный», и слово «бедный» стало посредством некой алхимии, которая трансформировала объективное социальное положение человека в личностную категорию, смысловым знаком понятия «деградировавший». Людей, которых я интервьюировал в то время, приводила в ярость мысль, что элита, а именно доктора, юристы, профессора и другие привилегированные белые, больше сочувствовала этим предположительно «ленивым черным иждивенцам», чем «борьбе за выживание усердно работающих и независимо мыслящих американцев», принадлежащих к среднему классу. Расовая ненависть, таким образом, подрывала плохо развитое классовое сознание.
Греческое происхождение пекарей, опять-таки, помогало им измерять свое собственное, относительно низкое, положение на социальной лестнице. Греки много извлекли из того факта, что управляющие пекарней были коренными итальянцами. Многие бостонские итальянцы были так же бедны, как и представители других этнических групп, но в этих «других» эмигрантских общинах полагали, что те итальянцы, которые высоко поднялись в обществе, получали помощь от мафии. Пекарей волновала проблема социальной мобильности и движения вверх, но при этом они боялись, что их дети, все больше и больше становясь американцами, утратят свои греческие корни. Эти пекари были некими бостонскими «англо-саксонскими протестантами», которые смотрели на такую же, как они, эмигрантскую Америку сверху вниз, и, возможно, это была реалистическая оценка.
Традиционный марксистский подход к вопросу о классовом сознании базируется на оценке трудового процесса, особенно на том, как рабочие относятся друг к другу в процессе своей работы. Связывало работников пекарни их самосознание. Эта пекарня в некотором отношении больше напоминала бумажную фабрику Дидро, нежели булавочную фабрику Смита. Выпечка хлеба была настоящим балетным упражнением, которое требовало долгих лет тренировки, чтобы делать все правильно. Пекарня была наполнена шумом, запахом закваски, который смешивался с запахом человеческого пота. Руки пекаря постоянно находились в движении, «нырянии» из муки в воду и — обратно. Мастера определяли, готов ли хлеб, лишь поглядев на него и понюхав его. Поэтому они очень гордились своим ремеслом, но все-таки мужчины говорили, что они не получают удовольствия от своей работы, и я им верил. У печей они часто обжигались; примитивная мешалка для теста вызывала растяжение мышц. Кроме того, это была ночная работа, и эти мужчины, у которых семья занимала главное место в жизни, редко видели свои семьи в течение рабочей недели.
Но мне казалось, когда я наблюдал, как они бьются, что этническая солидарность, возникшая из их принадлежности к грекам, помогла им солидаризироваться и в этой трудной работе. Для них быть хорошим работником означало быть хорошим греком. Знак равенства между хорошей работой и хорошим греком имел конкретный, а не абстрактный смысл. Пекари должны были тесно кооперироваться, чтобы координировать разнообразные операции по выпечке хлеба. Когда двое из них, братья, которые были алкоголиками, приходили на работу в стельку пьяными, остальные резко осуждали их, говорили, что они разрушают свои семьи, которые из-за этого теряют свой престиж в общине, ведь все греки жили вместе. Не быть хорошим греком считалось большим позором, и такое осуждение укрепляло трудовую дисциплину.
Как и у Энрико, у греческих пекарей в итальянской пекарне был свой набор «бюрократических» руководящих указаний, как организовать свой жизненный опыт на длительный срок. Пекарские рабочие места перешли к ним от их отцов через местный профсоюз, который также строго структурировал зарплату, привилегии и пенсии. Конечно, ясность в этом мире пекарей требовала неких фикций. Первый владелец пекарни был очень бедным евреем, который кое-что сделал из этого бизнеса, а затем продал его средней организации, которая наняла менеджеров с итальянскими фамилиями, но дела заладились просто благодаря постановке знака равенства между боссом и мафией. Профсоюз, который организовывал их жизни, был фактически в развале, некоторым из его деятелей грозили тюремные сроки за коррупцию, взяточничество, пенсионный фонд был почти разграблен. И все же пекари говорили мне, что эти коррумпированные профсоюзные чиновники понимали их нужды.
Существовало несколько способов, которыми некая группа рабочих делала для себя понятным на более личностном языке «ситуации, которые европеец стал бы прочитывать» в понятиях класса. Раса как бы «отмерла», а этнос как бы «измерял» соответствие понятию «мы». Характер рабочих выражался в их труде, в их действиях, которые были достойны уважения, в их согласованной и честной совместной работе с другими пекарями. И это было возможно, потому что они принадлежали к одной и той же общине.
Когда я вернулся на фабрику после встречи и разговора с Рико, я был поражен тем, как все изменилось.
Гигантское пищевое объединение сейчас владеет этим бизнесом, но это не массовое производство. Эта пекарня работает по принципам гибкой специализации Пьоре и Сейбла, используя сложнейшие механизмы, меняющие свои конфигурации машины. Так, в какой-нибудь из дней пекари могут произвести тысячу французских булок, а на следующий — уже тысячу других изделий, в зависимости от сиюминутной рыночной потребности. В пекарне больше не пахнет потом и потрясающе прохладно там, откуда рабочие часто выбегали на улицу, спасаясь от жары. Сейчас под успокаивающим светом флуоресцентных ламп все кажется странно тихим.
С социальной точки зрения, это больше не греческий цех. Все мужчины, которых я знавал, вышли на пенсию. Теперь здесь работают пекарями несколько молодых итальянцев, вместе с ними трудятся два вьетнамца, стареющий и некомпетентный «англо-саксонский» белый хиппи, а также несколько личностей неопределенной этнической принадлежности. Более того, в коллективе цеха уже не только мужчины; среди итальянцев — есть девушка, которой едва минуло 18 лет, и еще есть женщина, у которой двое взрослых детей. Рабочие приходят и уходят в течение всего дня, пекарня — это запутанная паутина расписаний неполного рабочего дня для женщин и даже для некоторых мужчин; старая ночная смена заменена на гораздо более гибкое рабочее время. Сила профсоюза пекарей «выветрилась» из этого цеха, и как результат — молодые люди больше не защищены профсоюзными договорами, они работают на основе личного контракта, а также по гибкому расписанию. Но самое потрясающее, если вспомнить те предрассудки, которые царили в старой пекарне, это то, что бригадир здесь — чернокожий.
