Коллектив авторов - Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов
Я тоже убежденный европеист. И тоже считаю, что у нас есть возможность доказать, что мы – часть европейской цивилизации. Однако идея универсальной цивилизации мне не близка. Я полагаю, что существует несколько цивилизаций, но в этом раскладе Россия имеет шансы оказаться с Европой. Вместе с тем я не сторонник их, цивилизаций, противопоставления и противник концепции, согласно которой они обречены на вечную борьбу. Я – сторонник диалога цивилизаций, даже очень разных.
С моей точки зрения, каждая цивилизация борется в первую очередь со своим собственным варварством. На мой взгляд, Европа – это союзник в нашей борьбе с нашим варварством. А любой изоляционизм от нее – союзник нашего варварства. Чем больше в России изоляционизма, тем больше в ней варварства. Поэтому цивилизационное противопоставление России и Европы, звучащее из уст убежденных европеистов (а сегодня такое звучало) воспринимается мной с горечью. Так мы можем перегнуть палку и вообще перекрыть себе дорогу к цивилизации. Для меня «сверхидея» состоит как раз в том, о чем на первом семинаре говорил Михаил Афанасьев: в истории России можно и должно найти козыри, которые позволят нам реализовать здесь полноценную Европу.
Таким образом, мы с Вадимом Михайловичем не во всем совпадаем, но идем параллельными дорогами в одном направлении, соглашаясь в главном: Россия и Европа могут и должны найти возможности формирования некоей цивилизационной общности. Другое дело, что конкретные пути такого поиска, которые выбирает профессор Межуев, всегда почему-то самые сложные и не самые, по-моему, перспективные.
Многие годы Вадим Михайлович работал над темой «марксизм против Маркса», стараясь доказать, что Маркс – это выдающийся феномен культурной Европы и что именно в этом качестве он принадлежит и России. Но Марксов социализм как феномен европейской культуры был, мол, опошлен марксистской политизацией и превратился в свое отрицание. А в обсуждаемом докладе Межуев попытался проделать нечто подобное и с феноменом «русской идеи», которая, по его мнению, родилась как элемент культурного диалога с Европой, но тоже была опошлена и превратилась в более позднем политизированном русском самобытничестве в явление антиевропейское. Я, повторяю, не думаю, что этот способ обоснования нашей европейскости посредством искусственного отчленения сущности культурных феноменов от ее проявлений самый лучший, и об этом еще скажу.
Тем не менее в докладе Межуева очень много здравого и точного. Прежде всего, очень плодотворна линия на реабилитацию раннего русского славянофильства 1840–1850-х годов, на его отмывание от прилипших к нему и ему чуждых идеологических наростов. Я и сам немало потрудился, чтобы доказать, что такие фигуры, как Иван Аксаков, Александр Кошелев, князь Владимир Черкасский неотлучаемы от русского либерализма, ибо во главу угла ставили (по-своему, разумеется) идею защиты человеческих прав: свободу собственности, совести, мнения и слова. Проблема, однако, в том, что никто из ранних русских славянофилов – бесспорных европеистов и иногда даже либералов – не употреблял понятие «русская идея». Это понятие родилось позже, по другому поводу и в других целях, с целями ранних славянофилов и их европеизмом несовместимых.
Поэтому путь к философскому обоснованию культурно-цивилизационного единства России и Европы посредством апелляции к «русской идее», выбранный профессором Межуевым, исключительно труден и перспективы его не очевидны. Я бы предложил иные историко-философские пути к доказательству этого единства. Правильна мысль Вадима Михайловича о том, что европейские нации друг от друга отличаются и даже могут быть весьма националистичными, однако в культурной подкладке каждой из них лежит одна общеевропейская идея. Но давайте тогда проецировать эту мысль и на Россию, помня о той огромной работе, которая в русской философии и культурологии была уже в данном отношении проведена. Например, Владимиром Васильевичем Вейдле, который столько десятилетий положил на то, чтобы тот же самый тезис обосновать именно применительно к России. Чем дальше, говорил он, она уходит от Европы, тем меньше становится похожа на саму себя. Реализовать «собственную идею» Россия может только в общеевропейском контексте: в Европе она не теряет свою самобытность, а обретает ее.
Хочу вспомнить и другое имя – Георгия Петровича Федотова. Он много писал о том, что Россия – часть Европы и что именно Европа первая нащупала некоторые универсальные цивилизационные решения и формы. Но – и это не менее важно – Федотов писал и о том, что сама наличная, реальная Европа не всегда соответствует заявленной «европейской идее». Более того, согласно ему, были такие периоды в истории России (правда, по историческим меркам весьма мимолетные), когда именно она наилучшим образом выражала «общеевропейскую идею» – идею культурного творчества на основе христианских ценностей. Вспомним слова Георгия Петровича о том, что бывали моменты, когда «Европа жила более полноценной жизнью на берегах Невы, а не Сены, Темзы или Шпрее». Имеются в виду, конечно, периоды, когда власть и общество находились в едином общепросветительском тонусе (Федотов вспоминает некоторые периоды правления Петра Великого, Екатерины II и другие).Игорь Клямкин: Он имел в виду, что культурная Европа проникала в головы не только русских мыслителей, но и русских правителей?
Алексей Кара-Мурза:
Да, что такое случалось, но нормой не стало. И здесь я хочу сказать о том, что для меня самое главное.
Дело в том, что мы иногда перемешиваем две логики разговора на тему «Россия и Европа». Это, с одной стороны, разговор об идеях европейской культуры, а с другой – разговор о русской власти. Есть пространство культуры, и есть пространство власти, и они, к сожалению, в России находятся, как правило, в жестком конфликте. Они и в Европе, кстати, не всегда совпадают. Абсолютно прав Вадим Михайлович, когда говорит, что не надо путать «идею» и «интерес». Однако главного-то он как раз и не сказал. Не сказал о том, что разговор об идеях – это рассуждения в пространстве культуры, а разговор об интересах – это разговор в логике власти. Культура в России гораздо более европейская, чем власть, – это очевидно.
Так вот, когда мои коллеги – сторонники концепции «локальных цивилизаций, здесь присутствующие, – говорят, что Россия цивилизационно не Европа, они абсолютизируют особенности именно «русской власти», между тем как профессор Межуев, наоборот, абсолютизирует культурное единство России и Европы, уводя на задний план различие властных конструкций. Кстати, что представляло собой «вырождение русского славянофильства», о котором Межуев говорит вслед за В. Соловьевым? Это когда культуроцентричная идея Ивана Аксакова сменилась властецентричной концепцией Николая Данилевского. Ранние славянофилы работали в логике идей и культуры: по их мнению, петровская государственность и петровская бюрократия, пришедшие, между прочим, с Запада, задавили у нас русскую культуру. Они – культуроцентричные люди, и они – антиэтатисты. А что говорили Данилевский, потом Победоносцев, а вслед за ними и другие новейшие самобытники?
Они говорили и говорят о том, что интеллигентская культура (в том числе, по-видимому, и мы с Межуевым как ее носители) подрывает в России какие-то «государственные интересы», государственное мышление, государственные приоритеты. Такие речи – это, конечно, культурная деградация, это полная «перекоммутация» всех русских смыслов. Приоритет культуры меняется на приоритет власти и государственности. И что такое русское «евразийство», при этом тоже становится понятным. Это культурное мифотворчество во имя апологии русской власти: не зря же «евразийцы» заявляли, что Чингисхан был русским правителем.
Поэтому когда мы говорим «Россия и Европа», надо объяснять, о чем идет речь, – о европейской культуре или о европейской государственности. В Европе ведь тоже люди разные: там есть не только культурные интеллигенты, но и достаточно жесткие геополитики, которые, конечно, пользуются тем, что русские интеллигенты обожают культурный Запад. Прав был один из поздних славянофилов Владимир Эрн, когда написал свою известную работу «От Канта к Круппу». Он показал, что за разговорами о том, что Кант нам культурно близок, нам могут подсунуть уже не Канта, а Круппа. В Европе тоже есть не только культура, но и государственность со своими особыми интересами.
И, наконец, о наших днях. Помните о заказе Ельцина на формулирование «национальной идеи»? Почему ничего не вышло? Да потому, что идея – это, как правильно отметил Вадим Михайлович, феномен культуры. А ее захотели создать административными средствами.Игорь Клямкин: Все-таки в докладе Межуева намечены контуры определенного проекта. Суть его в том, чтобы «русской идеей» в процессе диалога с Европой обогатить западную цивилизацию. С тем, чтобы в итоге получилась цивилизация универсальная. Как вы к этому относитесь?
