Мина Полянская - Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)
"Легенда враждебна Закону, и именно легендарный сталинизм, а не антисталинские лозунги оппозиции, порождает Народное Недовольство, самого грозного врага Власти, врага, черпающего свои силы не в политической оппозиционной кучке, а в лояльном массовом потребителе.
На этой темной, обледеневшей ленинградской улочке я понял, что идеал покойного Журналиста, идеал покойного умеренного оппозиционного интеллигента - стоять с незатянутой петлей на шее, на прочном табурете возможен лишь тогда, когда на узкой тропе Истории только Власть. Когда же туда, навстречу власти, словно дикий кабан на водопой, выходит Народное Недовольство, то первым же результатом противоборства является двойной удар сапогами по табурету, и миру после этого остается, в лучшем случае, лишь хриплые, необъективные, как все мертвеющее, запоздалые мемуары удавленника-интеллигента."*
______________
* Ф. Горенштейн, Место.
Я часто думаю: а что было бы, если бы роман "Место" был опубликован тогда, когда был написан, как это и бывает при нормальном кровообращении литературы, и мы, "либеральная интеллигенция", прочитали бы его в году 75-м, или 76-м? Может быть, мы подготовились бы к очередной "оттепели" и уже во всеоружии встретили бы эпоху лихих горбачевских разбойных свобод, с иммунитетом и скепсисом по отношению, например, к "бывшим" коммунистам, которые всегда первыми "вбегали в ворота", чтобы без покаяния в очередной раз даровать нам глоток свободы, дар который мы жадно и благодарно принимаем? И еще я думаю: а что было бы, если бы роман Тургенева "Отцы и дети" с его "героем нашего времени" и его убийственно материалистической тенденцией, оказавшей колоссальное влияние на поколение, застрявшее тогда надолго на стадии нигилизма, увидел свет, допустим, спустя тридцать лет после написания?
Пожалуй, изменился бы ход истории. Алекандр II, говорю я, прочитал "Записки охотника", плакал над книгой, после чего и совершилась, наконец, столь долго ожидаемая отмена крепостного права - таково мое ощущение этого исторического действа, а об объективности суждений здесь судить и не нужно.
В политике не принято делать подобных заявлений. А в литературе?
"-Но что есть истина в политике, - говорил Фильмус, - вернее, что есть политика - литература или наука? Для Маркса и Ленина это наука... А для Сталина и Троцкого - литература... Детектив... Да пожалуй, и для Хрущева... Для Хрущева политика - фольклор...
- Как! Кричал уже Бительмахер.
- Ужасный путаник, - сказала Ольга Николаевна.
- Я поясню, - ответил Фильмус (пожалуй, спирт действовал на всех в полную силу). - В литературе противоположная истина не ложь, а другая истина... Вот так... Установки вместо принципов...
- Политический фрейдизм! - крикнул Бительмахер.
- Если угодно, - ответил Фильмус"*
______________
* Ф. Горенштейн, Место.
По иронии судьбы в эпоху горбачевской перестройки роман "Место" был опубликован опять же не ко времени, то есть не 1988 - 89 годах, когда все кинулись читать Набокова, Платонова и остальных возвращенцев (так читали когда-то "Историю..." Карамзина: "опустел Невский проспект, все сидели за книгами"). А в 1991 году, когда все было прочитано и оголодавшая от реформ и бешеных инфляций читающая публика уже ничего не читала, а занялась поисками хлеба насущного... Вот тогда вдруг выплыл неторопливо роман "Место". Выплыл тихо, бесшумно, без прессы. Такова судьба этой великой книги.
6. Москва - Оксфорд - Бердичев
Иль прав был Малларме, сказавший: мир существует, чтобы войти в книгу? Вот и сейчас - жизнь "придумала" для меня по-книжному символический эпизод. Я случайно, а может, и не случайно, вновь открыла выпуск "Октября" за ноябрь 2000 года и обратила внимание на текст Анатолия Наймана под названием "Сэр". Жанр произведения не указан, что вполне оправдано в данном случае. Трудно порой определить формальные границы, когда речь идет о записях-воспоминаниях. Границы очерчены нестрого. Так же как трудно "закрепить" статус за письмами, дневниками, записками, заметками, одним словом, всего того, что Тынянов именовал "литературным фактом". Для удобства назову этот текст "записками". Записки Наймана, бывшего соученика Горенштейна на Высших сценарных курсах, свидетельствуют о таланте автора как рассказчика. С наслаждением читала об Оксфорде и его неповторимой атмосфере, в которой только и могла появиться "Алиса в стране чудес". Но вот, Найман переходит к описанию собственной оксфордской истории. Найман пробыл в Оксфорде с осени 91-го года до лета 92-го. Он оказался там по рекомендации Исайи Берлина.
В Оксфорде и замелькали символические эпизоды один за другим, согласно цветаевскому: "в жизни символиста - все символ - не-символов - нет"*. В Оксфорде 92-го года, на родине "Зазеркалья", Анатолий Найман, ровно тридцать лет спустя оказался в зеркально перевернутом положении по отношению к самому себе, студенту Сценарных курсов 1962 года. Найман очутился здесь московским (или, на худой конец, петербугским) провинциалом, о чем он и пишет открыто, я бы сказала, исповедально. Англичане - известные снобы. Для них весь остальной мир - провинция. Что уж тут об Оксфорде говорить, где непровинция, разве что, Кембридж (и то с натяжкой). И что уж тут говорить о России, где, как известно, медведи по улицам бродят. Одним словом, Оксфорд! Сама обстановка располагает к снобизму. "Концентрированное изящество, - пишет Найман, - клавикорды, золотые рамы, часто рафинированность, почти подталкивающая к снобизму...".
______________
* М. Цветаева, Пленный дух.
"В некотором смысле, - признается Найман, - моя неадекватность, неидентичность себе там была принципиальная и неисправимая".
Найман оказался недостоен Оксфорда даже в глазах оказавшегося там школьного друга, заслуженного биолога. "И поэтому мое пребывание, не основанное на карьере, на ученой степени или научном достижении, или просто достижении, а только на том, что я, такой как есть, дружу с Исайей, своей "незаслуженностью", "несправедливостью" портило ему настроение". Недовольны были и некоторые профессора. Один из них, специалист по русской литературе, всякий раз выпив пограничную ("рубежную") порцию виски, давал понять Найману, "что не будь Берлина, не попасть бы" Найману "в этот афинский рай". Исайя Берлин вынужден был успокаивать Наймана, заверял его, что считает его специалистом высокого уровня: "Поверьте моему опыту, вы в сто раз больший специалист, чем им требуется...".
Впрочем, дело было не только в научных достижениях. Была еще "унижающая языковая неполноценность". "Меня попросили прочесть лекцию в Лондонском университете, и он (Берлин - М. П.) пришел послушать. Народу оказалось больше, чем я ожидал, я чувствовал себя напряженно и по-английски не столько "говорил", сколько "переводил" - фразы приходили в голову по-русски, очень неуютное ощущение. Встретив меня назавтра в Колледже, Исайя сказал: "Не выдумывайте, английский как английский. К тому же, ваша лекция имела два достоинства: она была короткой, и она была вразумительной. Обычно я засыпаю".
Берлин похвалил Наймана. Но вот что примечательно в рассказе поэта из России: и сам "сэр" - так называли знаменитого историка и филолога Исайю Берлина в ахматовском кругу - казался ему в Оксфорде отчужденным. Берлин, вывезенный ребенком в Англию из Риги еще в 1919 году, не вписывался в оксфордовскую действительность. "Разумеется, он был оксофордец, - уверяет Найман, - а из-за своей известности - супероксофордец, городская достопримечательность, но мне никак не удавалось не видеть в нем русского, попавшего туда. Больше того, он казался мне наложенным на эту местность как в кино, когда кадры с героем, снятым в павильоне накладывают на пленку с общим видом".
Интересно, что такая павильонная наложенность присутствует и в тексте самого Наймана. Я заинтересованно читала его и ощущала иной текст, тонкий и невидимый, который проскальзывал в зазоры между строчками, порой раздвигая их: Найману казалось, что "сэр" был наложенным на местность. Итересно, почему? По другим источникам известно, что Берлин был вполне органичной, может быть, даже типичной оксфордской достопримечательностью в "собрании благодушных или, все равно, язвительных оксфордских донов в мантиях, в кругу интеллектуалов в свитерах, звезд в декольте и смокингах". Что же касается того, что на нем лежала извечная печать гонимого еврея, как подчеркивает Найман... Оно конечно так. Как же без этого? Но с другой стороны привлекает внимание наймановский биологический фатализм при характеристике "сэра": еврейство - это "органическая ткань, кровь, врожденная психика", которую не скроешь, "даже если ты рыцарь Короны, пэр Англии"*.
______________
* Справедливости ради, скажу, что этот вердикт имел отношение и к сугубо русскому человеку.
Выходит, нет убежища у бедного еврея даже под мантией (под видом) доктора Оксфорда! (Исайя Берлин был, надо сказать, почетным доктором не только Оксфорда, но и многих других университетов). Пушкин сказал однажды сокрушенно, что как ни пытался в "Борисе Годунове", спрятать уши (в данном случае вольнолюбивые идеи) под колпак юродивого, ничего не вышло: торчат! Так и здесь: как ни пытался еврей спрятать уши под колпак доктора Оксфорда, ничего из этого не вышло: торчат!
