Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #10
Но за чредой разрушенных садов
Мне показал таинственный орешник
Коричневые мордочки плодов.
И плакал детский голос электрички
Так тонко, что подумалось: не плачь!
И девочка, две школьные косички,
Как мячик под дождём, летела вскачь.
На родине, в любой её долине,
В любой нечужедальней стороне
Всё хорошо: от горестной полыни
И до цветка герани на окне.
Откуда взялся ты в конце аллеи,
Такой чужой и нужный в этот час?!
Я и сейчас, пожалуй, не жалею,
Что случай свёл на той аллее нас.
И думалось: любое время любо,
И духота, и радуга, и дождь.
Но непослушные мечтали губы:
Ты не забыла. Ты ещё придёшь.
На родине… Но всё-таки… Но всё же…
Я обернулась, память бередя.
Лишь девочка неслась по бездорожью
В счастливых струях летнего дождя.
И Надя приписала: “Да здравствуют русские классики”.
Тургенев, Лесков, Бунин как-то таинственно опекали наш сиротский съезд, все русские были словно в изгнании на своей земле, в Москве уже не отводили нам места, как прежде, и мы приткнулись на три дня в старинном городе (благодаря губернатору Строеву). Город был чистый, ухоженный, широкий, и “главная улица”, по которой я пошёл вниз через сто лет, не была голой (как написано в романе у Бунина). Но сперва я долго стоял с блокнотом у гостиницы и чего-то ждал, колебался: идти, не идти, далеко ли это? Друг мой любезный, сибирский, уехал петь и рассказывать со сцены в Мценск. Вдруг меня позвал женский голос по имени и отчеству. Ко мне с игривым поклоном подошла та беленькая хорошенькая поэтесса, которую я заметил в музее за рассматриванием фотографий на стене. Я ошибся: она не была поэтессой, а приехала с нами в одном поезде в каком-то таинственном союзе.
— О чём задумались?
— Да вот… всё тут в Орле “перечитываю” бунинский роман, вспоминаю его страдания из-за Пащенко Вари (Лики), вспоминаю, как я впервые прочёл это на юге — и в однотомнике, и потом в тоненькой книжечке, где герой, похожий на автора, сидит возле лошади, я эту книжечку долго возил с собой повсюду. Всё-таки как хороша молодость, как она прекрасна наивностью, чистотой воздыханий, даже… страданиями. Я был точно такой же в двадцать лет: всё мечтал, чтобы меня кто-то полюбил и мы бы улетели под небеса. А вы мечтали?
— О, я рано влюбилась. А недавно время моё вернулось, и я т-а-а-к влопалась! Даже в юности такого не было. Потому и сюда попала, на ваш съезд.
— Вот оно что. Не хотите ли проводить меня по знаменитой улице? Туда-назад.
И она легко, будто приехала в Орёл со мной, взяла меня под руку. Это неожиданное, будто и правда сотворённое ранними мечтами мгновение прикоснулось к моей душе вечно женским нечаянным родством, и мы с невинной ласковостью тихо пошли вниз. Я для неё был человеком известным, и она, наверное, была со мной просто читательницей. Да, ни в каком сне не увидал бы такое: через сорок лет, уже седой, пристану я на эти камни и почту душою память о великом писателе и о себе самом, далёком, раннем, и поведёт меня по следам чужой любви и грусти неизвестная до самых последних времён женщина. Чувствовал ли нас в селениях праведных Иван Алексеевич?
— И как он писал, помните: “поэты все плачут! поэт плачет о первом чистом состоянии души”. И я тут хожу и музыкально плачу: где я? куда скрылся? Я об этом всё время и пишу. А вы?
Она весело и восхищённо слушала, хотя я ничего великого не произнёс. Меня не покидало ощущение, что я всё ещё учитель средней школы под Анапой, а это милое беловолосое существо таит в себе какое-то другое знание обо мне; и наконец после какой-то моей тирады о чтении классиков в молодости признаётся, что ещё школьницей прочитала на Урале “Чалдонки” и держала мою книгу под подушкой.
— Постойте… Так это не вы ли писали мне лет двадцать назад?
— Наверно, не я одна писала.
— Наверно, не одна, но “кладу книгу под подушку” я запомнил.
— Разве я писала про подушку? — закраснелась она, и в глазах её сверкнула игривая искорка. — Девушке, женщине если нравится книга, то она хочет, чтобы таким же хорошим был и автор.
— И мечтает о нём?
— Как у кого…
— А я всегда знал, что женщина пишет не автору, а мужчине.
— Ну-уу… — протянула незнакомка, спасаясь.
Как захотелось стать молодым! Ничего запретного не знать, любить, обманываться насчёт любви нескончаемой, страдать. И впервые читать “Лику” Бунина.
15 ноября. 2 сентября я побывал на родине матери. Село называется не Елизаветовка, а Елизаветино. 12 вёрст от Бутурлиновки. Ещё не писал об этом.
“Вот куда надо было ездить каждый год, вот где расспрашивать… — горевал я и в деревне, и на выезде из неё, и в поезде по дороге домой. — Как я мог прозевать историю своей родни? Что со мной случилось, почему я так забылся? Больше всего жалко даже не себя, а матушку. Не свозил её на свидание со своим детством и молодостью… Ей и на том свете недостаёт, наверное, полных дней земного бытия… Э-эх…”.
15 декабря. На рынке в тесном оживлении кипит торговля, много новогодних товаров, особенно сладостей, в самом воздухе висит какая-то жадность, всем хочется что-то заполучить, бедным в эти дни жить обидно, деньги особенно властно правят настроением, мир неисправим, так было и при царе Горохе, всегда нерасторопной душе в праздничной толпе больно, но изменить хищный порядок человеческий нельзя, и во веки веков молитва души предстанет пред Богом в невидимом сиротстве.
Купив Илюше и Ване ненужных подарков (диски с играми), я вышел через ворота к магазину “Эльдорадо”, полюбовался цифровыми фотоаппаратами, на Красной миновал нынче Дом книги и на улице Гимназической свернул в сквер с фонтаном и кафе-рестораном “Старый город”. Кафе это поставлено недавно и принадлежит вице-губернатору. Сквер — место намоленное и после революции большевиками осквернённое, но теперь его осквернили ещё раз: кафе-ресторан приковал к себе всё внимание. За фонтаном построен храм-часовня святого благоверного князя Александра Невского, часовня с приделом Царственных страстотерпцев. Большой храм Александра Невского возрождается в начале улицы Красной (неподалеку от памятника Ленину и ресторана “Фрателли”), а тут, на бывшей Соборной площади, где с 1872 года из храма выносили хоругви, совершали шествие по городу, где постояло столько знатных и великих особ, где молились за государей, поминали их в траурные сроки, где стояли на коленях перед дверями и крестом храма добровольцы во время панихид по генералам Корнилову, Маркову, Дроздовскому и где отпевали простых смертных во все годы мира и войн, в знак исторической скорби по прошедшей народной судьбе тихо водрузили у краешка храм-часовню. На стене белая досточка вещает нам, что храм сооружён… “по инициативе… губернатора (такого-то) и вице-губернатора (такого-то)”. “По инициативе…”! Как-то тщеславно звучит это. О том, по чьей инициативе вляпан у намоленного места ресторан-кафе и кому он принадлежит, ни слова. Ясное дело — чего писать-то? На другой стороне, с краю от улицы Ленина, начинали строить ещё один ресторан, уже копали ковшами яму, огородили, но почему-то одёрнулись: будет уж слишком. И вот какая каша теперь там, где в старину было стройное православное единство: часовня, доска почёта и памятник маршалу Жукову, фонтан (в самом сердце бывшего храма) и сбоку ресторан-кафе вице-губернатора! О, наказные атаманы, знали бы вы, как захватили Кубань приезжие!
Вдобавок ко всему улица Соборная всё ещё покрыта именем антихриста Ленина.
За пятнадцать лет ни один богач не догадался открыть вослед екатери-нодарскому обычаю кафе “Чашка чая” на Красной улице. Наставили вдоль стен что-то похожее, да никем не любимое. И долго ещё мы будем жить в городе, полном ларьков-вагончиков, недоступных ресторанов на советский манер, толчков и грязных базаров. А приезжают из Парижа и Лондона и сладко поют: “Ах, мы посидели в “Ротонде” на Монпарнасе!”. Дорогие “буржуйские” магазины на Красной улице пусты. Откуда взялись их владельцы? где воровали? Раньше все знали имена владельцев, газеты перечисляли их имена во время пожертвований к Рождеству, к Пасхе. Сейчас ощущение, что город заняли варяги. А и в самом деле: в старинном граде казачьем скупают, перестраивают дома армяне, дагестанцы, чеченцы, кафе и рестораны тоже в чужих руках. На улице Красной спилили в затишье от тротуара деревья, на которых дремали совы, захватили землю и водрузили “Духан”. За возрождённым Александро-Невским храмом (неподалёку от памятника Ленину) в десяти метрах — ресторан “Фрателли”. Ни в кафе, ни в ресторанах я не бываю. В старое время, если бы написал о городе роман, хоть в “Чашку чая” да позвали бы. А тут десять лет назад пришли просить позволения назвать ресторан “Маленький Париж”, открыли, но пригласить забыли. Долго ещё будет тянуться этот плебейский капитализм. Потому и Екатеринодару не хотят вернуть природное историческое имя. Не народ, а плебеи в его среде победили монархию, а недавно прихватили всё богатство страны.
