Энтони Берджесс - Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
— Вы хотите сказать, что я выброшу три сотни фунтов на ветер?
— О, — сказал Эверетт, — мы ведь должны заботиться о ценностях, разве не так? И независимо от того, дурна моя поэзия или хороша, остается проблема принципов, правда же? В наши дни, когда даже сын мусорщика учится в университете, наверняка греховно и неправильно замалчивать безвестного Мильтона. О нет, — добавил он, ухмыльнувшись и хохотнув, — я не утверждаю, что я — Мильтон или даже близко.
— Не замолчанный, и не безвестный, — сказал я. — Ваше имя на слуху. Думаю, какие-то ваши стихи даже войдут в антологии. Кое-что выживает, потому что в том есть необходимость.
Я отпил немного темного эля.
— Кому-нибудь ваше «Избранное» нужно?
— Да, — ответил Эверетт, каким-то образом одновременно затаив дыхание, — отдельное стихотворение или даже вошедшее в антологию значит очень мало. Важен весь корпус, картина всей личности поэта. И она должна быть предъявлена миру, моя поэтическая персона, я имею в виду. Я ждал слишком долго. Может, и времени у меня осталось не так уж много.
Было слышно, как Имогена сказала одному из дельцов:
— Ладно, не нравится — вали отсюда.
— Я должен подумать, — сказал я. — Да я и не так уж богат. Я не могу просто так выбросить три сотни фунтов.
— Вы не выбросите их.
— Не выброшу?
Я вдруг разозлился, темперамент Имогены оказался заразен. Я подумал: все, что я нажил, я нажил среди москитов и мошкары, змей в спальне, в долгой изнурительной жаре, скуке, раздражении от работы с местными чиновниками. Кто такие эти милые домоседы, милые доброхоты, чтобы пытаться выдурить мои деньги, и раздражаться, если это у них не получается?
— Они будут потрачены в честь и во славу Эверетта, на толстенную книгу Эверетта, на неподдельный поэтический талант, — импровизировал я, — в лучших традициях. Недостаток оригинальности компенсируется добросовестным мастерством, хотя темы зачастую шаблонны.
— Так, — сказал он, — не хотите, как хотите.
— Я этого не сказал, я сказал, что должен подумать.
Было слышно, как Имогена говорит американцу.
— Ну ведь никто вас сюда не звал, разве не так? Если вам не нравится эта гребаная еда, то почему бы вам не…
Мэннинг уже засунул трехпенсовик в музыкальный автомат, тот играл очень громко, обилие басов сотрясало стекла. Я говорил отчетливо, Имогена тоже, Эверетт сидел в раздраженном молчании.
— Да скажи ты ей, — обратился американский бизнесмен к Эверетту, заглушая автомат, — что все путем, просто скажи ей.
Казалось, Эверетт не слышит. Три бизнесмена взяли свои пальто из маленького алькова, где еще поместился и телефон. Они и Мэннинг исполнили сожалеющую пантомиму, рты открывались и закрывались с бесшумной энергией. Имогена и Элис были поглощены беседой, головы сдвинуты, губы время от времени прижаты к уху собеседницы — кивок, кивок, улыбнулись, нахмурились, глаза в глаза, музыкальный автомат для них не существовал. Дельцы ушли — без обид, все равно пора было уходить. Я посмотрел на часы — уже был седьмой час, и пабы открылись. Вечер? Выпивка, выпивка, выпивка, телевизор, кино. О боже, какая скука. Дай мне изменить место действия, дай мне добраться до Лондона. А что в Лондоне? Выпивка, ланч, выпивка, обед…
Песня закончилась, застигнув Имогену и Элис за оживленной трепотней.
— Нет, моя дорогая, это он так думал о себе, но на самом деле ни бельмеса не соображая.
— Да, да, я знаю.
— Я хотела просто показать на примере…
Они почувствовали необычную тишину и захихикали. Обе были очень красивы — светлая и темная головки, склоненные друг к дружке, взгляды обращены к нам, отличные зубы сверкают.
— Слава богу, вы выключили этот чертов грохот, — сказала Имогена.
Мэннинг ухмыльнулся, его трудно было оскорбить. Эверетт сидел мрачный, не прикасаясь к темному элю.
— Мы еще встретимся, сказал я, — когда вернусь из Лондона. Я дам вам знать.
Он угрюмо кивнул. Мэннинг открыл дверь на тройной стук. Вошла девушка, улыбаясь через всю комнату Элис, ее свободе. Я подумал, что вошедшая не слишком привлекательна. Надо ли мне пригласить их пообедать, думал я, — Элис, Имогену, Эверетта? Потом я решил не приглашать, черт с ними со всеми. Когда я брал пальто из алькова, то заметил, что молодящаяся пара все еще поедала друг друга глазами — темная, безмолвная трапеза, пролетарий в очках читал (один бог знает как) газету, Вест-индский гитарист улыбнулся мне и протянул матерчатую кепку:
— Укажите чушь оважения к музыке, са. Большое спащибо, са.
Я покинул клуб и медленно поднялся на сверкающую улицу. Снова шел дождь.
Глава 5
— Простите, у нас не было возможности сказать вам об этом, когда вы вернулись, — сказал Райс. — Как долго вы уже здесь, месяц?
— Около того, — ответил я.
Райс кивнул, руки в боки, ноги расставлены, сам на фоне стенной карты, испещренной флажками, каждый дюймом своим — глава экспортного отдела. Он сказал:
— Я понимаю, что у вас могут быть планы, скажем, махнуть в Биарриц, или затеряться на Сицилии, или еще где. Но я не должен вам напоминать, что ваш отпуск — привилегия, а не право.
— Точно, как в армии, — согласился я.
— О нет, — возразил Райс, начиная расхаживать взад-вперед, подобно лектору. — Вы хорошо знаете, Дж. У.
Четыре шага от Камчатки до Ванкувера. Поворот и еще полтора шага — и вот он уже у Канарских островов.
— Мы семья. И наша организация вполне демократична.
Он руководил отделом экспорта около восемнадцати месяцев.
— В любом случае, — сказал он, — Чалмерс сильно нас подвел. Мы не смогли уговорить его не уходить на пенсию, но он хоть пообещал пооколачиваться с нами еще год. А у Холлоуэя, похоже, дела очень плохи.
— Что с ним такое?
— Сердце. Мы всегда говорили, что он не может нести такую нагрузку в Занзибаре. Не бесконечно.
Сам Райс тоже не был двужильным: седина и боевитость могли и его доконать. Впрочем, коллекция современной китайской керамики у него была замечательная.
— И что же вы предлагаете?
— Мы не предлагаем вам поменять место. — Он погладил Японию, как ручную мышку. — Мы все вами довольны, вы же знаете, Дж. У.
Я поклонился не вставая.
— Мы переводим Тейлора из Коломбо в Занзибар. Бейрут — еще одна головная боль, но думаю, мы найдем решение. Коломбо — вот куда вы поедете. Вы там бывали раньше, Дж. У. Мы посылаем туда новобранца, но хотим, чтобы вы поехали с ним. Парень по имени Уикер. Он понятия не имеет, как управляться с тамилами или сингальцами, но человек он хороший, и мы думаем, что если его натаскать за месяц-другой, то дальше он справится. Так или иначе, мы хотели бы, чтобы вы присмотрели за ним.
— Когда вы хотите послать меня?
— На следующей неделе. И вы избежите ужасов зимы, — он театрально передернул плечами, стоя спиной к Африке. — Вы же знаете, что мы готовы все сделать, чтобы снова дозоры обходили владенья. Скучно здесь сидеть. Необходимо, но скучно.
— О да. Где мне остановиться в Коломбо? Я так понимаю, что этот парнишка Уикер снимает квартиру?
— Вы можете взять повыше. «Маунт лавина». Вам понравится. А Уикер должен оставаться при лавке, там, где кипит жизнь.
— Значит, я проведу Рождество в Коломбо. Отлично.
Я встал, и Скандинавия вместе с боевитым орлиным лицом Райса взглянули на меня свысока. Райс предложил:
— Почему бы нам не пообедать вместе в ресторанчике, хотя мои отбивные закончились, как и алкоголь. Если вы сможете смотреть, как я ем вегетарианский ланч…
— Так вы сделались индуистом наконец? Но я не удивлен. Вам всегда нравились индийцы, если я верно помню.
Райс знал, на что я намекаю — на интрижку в Куала-Лумпуре, много лет назад. Так что он ответил сдержанно.
— Я остепенился. Но вот желудок догнал меня. Доктора уверены, что могут помочь. Правильная диета и так далее.
Он немедленно забыл о своем приглашении, и мы пожали друг другу руки.
— Мы пришлем вам билеты на самолет. С открытой датой возвращения, — он мрачно улыбнулся, готовый сразиться со всем миром, возглавляя свой батальон. — Спасибо, Дж. У.
Он позволил мне самому открыть дверь. Я прошел мимо длинного рабочего стола, слабо улыбаясь многочисленным клеркам, как человек, который гораздо выше их всех, и вышел на Лиденхолл-стрит.
Эта история по большей части описание того, что случилось, когда я вернулся — вернулся в Англию, в Лондон, в провинцию к отцу, так что вам вряд ли интересно, как я провел эти несколько дней в Лондоне.
Я остановился в отельчике рядом с Рассел-сквер, заправляла там вдова-итальянка, которая обычно ждала меня в столовой с двумя бокалами коньяка, когда я возвращался вечером, чтобы поболтать за обеденным столом, заваленным номерами «Иль Джорно». Она, пожалуй, была чуть ли не единственной женщиной, с которой я поговорил за эти несколько дней в Лондоне. Я упомяну о другой женщине чуть позже, но только из-за трюка, который она проделала со мной, трюка, который мне еще не встречался. Большую часть времени я, если и разговаривал, то с мужчинами. Завтракать я предпочитал в каком-нибудь пабе, сидя на высоком стуле у стойки, на которой передо мной расставлялись ломти говядины, ветчина, салаты и блюда с пикулями, умело нарезанными официантом в высоком белом колпаке. Другие едоки мужеского пола теснились рядом, чавкая над газетами. Есть что-то устрашающее-животное в пребывании среди разгоряченных безмолвных мужиков, поднимающих стаканы, причмокивающих в безгласных тостах самим себе, выдыхающих всенепременное «ух» после глотка и закусывающих наколотой на вилку красной говядиной и маринованным огурчиком. Сидя там с виски или джином рано или поздно я ухитрялся вступить в разговор с каким-нибудь одиночкой или с таким же изгнанником, как я сам, и беседа шла о мире, воздушных путях, способах доставки грузов, питейных заведениях за тысячи миль от этого бара. Тогда я чувствовал себя счастливым, что я уже дома, потому что дом для людей, подобных мне, — это не одно место, но все места, где нас нет.
