Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности
Поэтому новая власть, укрепляясь в 2000‑е годы, вынуждена была предложить в принятии государственных символов абсурдный компромисс герба, гимна и знамени. При всей нелепости этого сочетания оно как минимум претендовало на то, чтобы обозначить равноправие разных периодов отечественной истории. Однако уже в то время можно было предположить, что условия компромисса не будут сохранены в неприкосновенности. Сделав государственным флагом знамя белогвардейцев, а знаменем Вооружённых Сил – знамя разгромившей их Советской Власти, нынешняя власть заложила в своей политике и своих ценностях основы будущего противостояния, на деле склоняясь не к объединению периодов, а к постепенному возвышению деятелей белой контрреволюции.
Сначала власть раскрасила Красное Знамя Вооружённых Сил древнерусскими лубочными узорами и четырёхглавым орлом с восемью карикатурными звёздами, затем стала перевозить в Россию останки деятелей контрреволюции и представителей монархии. Если речь шла о своеобразном «примирении», надо было бы ещё вернуть в Россию прах Льва Троцкого и похоронить его рядом со Сталиным. Без этого крен в сторону монархизма и контрреволюции становился слишком явным.
Но если Россия показывала пример в уничижении памяти о советском периоде, с какой стати она рассчитывала, что возымеют действие её протесты против такого же надругательства над памятью советского периода со стороны эстонских фашистов? Если в Москве у метро «Сокол» стоит памятный знак русским эсэсовцам, оберегаемый московской милицией, – почему Россия возмущается маршами в Эстонии эстонских эсесовцев? И если Россия, на словах шумно протестуя против прибалтийского варварства, на деле даже пальцем не пошевелила, чтобы защитить память советских солдат, разве это не обречено было быть сигналом польским и западноукраинским фашистам сносить всё, что напоминает о советском периоде?
Взаимоотношение белых и красных в истории России XX века – тема отдельная и больная. Если православные патриоты одобряют и призывают к замене советских памятников на православно-церковные, то, во-первых, о каком союзе красных и белых может идти речь? И, во-вторых, если Россия подвергает анафеме Красное – почему она ждёт, что это Красное будут пестовать её соседи?
Кстати, официально война 1941–1945 годов называется Великой Отечественной войной советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Современная Эстония свой советский период рассматривает как период её оккупации и наследником СССР себя ни в коем случае не считает. Те, кто не принимал в Эстонии советскую власть, шли в СС. Именно их наследниками считают себя правители нынешней Эстонии. Так почему они должны хранить память о Советских победах?
Собственно, в 1940‑е годы в Эстонии шла гражданская война между «красными» эстонцами и «белыми». Первые были в советской армии, вторые были в СС. С этой точки зрения те эстонцы, которые служили в СС и воевали с Советской армией, по большому счёту ничем не отличаются от тех русских, которые в Гражданскую воевали в Белой Армии против Красной. «Бронзовый солдат» ваялся, как известно, с эстонца – воина Советской армии. Отсюда для белых (они же – коричневые) эстонцев он никакой не «Воин-Освободитель», а «Красный».
Точно также для «белой», т. е. несоциалистической Польши, памятники советским воинам, как и памятники польским коммунистам, – это памятники «красным», а для львовских «западенцев», составлявших сначала основу петлюровских бандитов, а позже шедших в УНА-УНСО, это тем более никакие не памятники освободителям, а памятники красным.
В чём можно их упрекать? В том, что они сами не красные? Так и в России власть не красная. Не России, а им приходится удивляться: вроде бы, в России красных прогнали, Советскую власть свергли, да и их на то подтолкнули, а теперь обижаются, что соседи ликвидируют память о них. Сами памятники всяким Красным Конникам переносят, города красных имён лишают, белых генералов чествуют, а им, невинно пострадавшим малым народам, не позволяют.
И в результате стоит Россия в нелепом положении – действительно, почему, если люди воевали против красных в России, то уже почти герои, а если в Прибалтике или на Западенщине, то, понимаешь ли, их и не вспомни. А кто собственно победил 9 мая? Вообще-то советский народ. А кого? Немецко-фашистских захватчиков. А какая страна победила? Советский Союз. Чью победу 9 мая празднуют в России под трёхцветными власовскими флагами? Советской Армии и Советского народа или РОА?
Прав был Виталий Третьяков, когда писал, что демонтаж Бронзового Солдата в Таллине стал возможен тогда, когда его сдали в Москве.
России и российской власти рано или поздно придётся определяться со своим отношением к советскому периоду. Нельзя чествовать память белых генералов у себя и требовать, чтобы соседи не чествовали своих белых (коричневых). Нельзя сносить советские памятники, упразднять советские названия в стране – и надеяться, что протесты против таких же действий за её пределами будут воспринимать всерьёз. Нельзя унижать советский период в России – и ждать, что его, а также Россию этого периода будут уважать в остальном мире.
Иллюзия «национальных интересов»
При всей расхожести термина «национальный интерес» он, как и другие широко употребляемые термины, обнаруживает смысловую неопределённость. Возможно, именно это и делает его столь удобным, ибо помогает уходить от чётких определений того, что именно имеется в виду. Неопределённость его как минимум двояка. С одной стороны, чей именно это интерес? А с другой, по поводу чего интерес? Это интерес, объединяющий уже сложившуюся широкую общность, нацию, как бы мы её ни определяли? Или это интерес по поводу национального становления, возникновения нации, то есть ещё не существующей общности?
Как только мы ставим эти вопросы, мы волей-неволей вынуждены обращаться к тем или иным примерам использования термина. И тогда вдруг оказывается, что речь идёт не столько о неком объединяющем интересе, сколько об интересе разъединяющем. Одинаково ли употребление этого понятия в риторике Великой Французской революции и в риторике лидеров Соединённых Штатов нашего столетия? Общность в употреблении есть. Но она заключается именно в разъединении, в противопоставлении «национального интереса» каким-то другим интересам.
В первом случае подразумевается, что в число субъектов этого интереса не включаются известные реакционные сословия: «нация» противостоит более узким группам. Возглас «Да здравствует нация!» означал не отрицание «Долой иные нации». Он означал «Долой аристократов!» с известным продолжением «Ca ira! Les aristocrates à la lanterne…» Во втором случае он означал декларацию «Здесь интересы НАШЕЙ нации, НАШЕЙ страны!» и подразумевал продолжение – «… и вам здесь делать нечего!» При всех различиях в ответе на вопрос, о чьих интересах шла речь, понятие «национальный интерес» означало отрицание некого иного интереса. То же самое характерно и для сопоставимых понятий «интересы государства» – «общественные интересы», «интересы государства» предполагают такое же разделение по двум признакам: «Интересы нашего, а не вашего государства», «Интересы государства, а не гражданского общества, отдельных граждан, отдельного региона и т. д.», «общественные интересы, а не частные и не личные». Разница между терминами заключается не в том, интерес какого именно субъекта утверждается, а в том, интерес какого субъекта отрицается, т. е. все эти термины – потенциально парные, и лишь свойственная политическому языку двусмысленность требует умалчивать о второй половине фразы, которая читается партиципантом и упускается из вида массовкой, создавая иллюзию единства для тех, кого в данный момент политическому субъекту необходимо мобилизовать в противопоставление противнику. Но как только головы французских аристократов слетели с плеч, потребовалось противопоставить эту нацию другим, ещё не оформившимся нациям, чтобы восстановить единство.
Поэтому мы вновь возвращаемся к прежним вопросам: кто выступает национальным субъектом и что собственно мы считаем нацией? Это общность этноса, крови и культуры или это общность образа жизни, вытекающего из экономического интереса? Собственно мы должны выбрать, принимаем ли мы германскую концепцию нации: немцы – это те, в чьих жилах течёт германская кровь, – или же франко-американскую: французы – это те, кто живёт во Франции, а американцы – те, кто живёт в Америке. Последнее, кстати, в основном совпадает с известным сталинским определением: нация как общность историко-культурная, территориальная, государственно-политическая, экономическая. Последнее определение можно рассматривать и как единство социально-экономического, культурного и геополитического факторов, вынося за скобки конфессиональный, рассматривая его лишь как элемент культурного.
