Марина Ахмедова - Другая другая Россия
— Проживающие, наверное, тоже всем рассказывали, что видели бесов. Но их-то за это посадили в сумасшедший дом…
— Неверие в бесов — это уже и есть беснование. Я вам как бывший десантник и офицер говорю: стоит расслабиться — и враг тут как тут.
В Никольском соборе села Рогачево идет стройка. Стены побелены свежей известкой. В храме гулко, голо и холодно. Отец Григорий пробирается вглубь через штабеля досок и россыпи железных прутьев.
— Когда я его принял в прошлом году, он был в убогом состоянии, прихожан было мало, строительные работы не велись. Не случайно прошлого настоятеля отсюда убрали, — говорит отец Григорий. — Стены эти — под роспись… — обводит он рукой белый свод.
— А мне так нравится… — говорю я.
— Но… боголепие — это ведь прообраз Царства Небесного… Вот это все было за год сделано. Низ еще не закончен, полы в этой части будут теплые — для зимы. Последние средства мы вкладываем сюда, а администрация свои обещания не выполняет, и я думаю, что уже не выполнит…
Сквозь металлические конструкции мы проходим в просторное отделение церкви, где нас встречает большой надгробный крест с табличкой «Евгений Петрович Кульков. 37–2012». Рядом стоит закрытый гроб, обтянутый голубой тканью. Отец Григорий останавливается возле стенда с черно-белыми фотографиями.
— Священномученик Серафим Звездинский, — произносит он, разглядывая центральную фотографию, на которой стоят священники в черных рясах. Посередине один с черной бородой и плохо различимыми бледными чертами. — Его в тридцать седьмом расстреляли… А посмотрите, какое благолепие тут было! И ограда была очень достойная, — показывает он на другую фотографию, где изображен этот же храм — еще целый, до революции. А я про себя думаю: сколько можно о благолепии и строительстве?
— А вы думаете, Евгений Петрович хорошую жизнь прожил?
— Бог ему судья, мы не знаем, — неожиданно строго отвечает отец Григорий. — В любом случае он был человеком верующим, и на его могиле крест будет стоять. Хорошо или плохо, но он свой крест по жизни пронес…
— Смотрите, он родился в тот год, когда расстреляли Серафима Звездинского. А умер, когда эта церковь как раз начала заново строиться. Была бы его жизнь другой, останься Серафим Звездинский и другие священники в живых? — говорю я, и мне хочется добавить: не приди им на смену через многолетний глубокий, как купол этого выбеленного храма, пробел такие хозяйственники, как вы, отец Григорий.
— Она была бы другой у всех нас, — он смотрит на меня светлым твердым взглядом, и я представляю его в военной форме и в бронежилете. — Но промысел Божий свершается не только над человеком, но и над обществом, над государством. Значит, так и должно было быть, — отец Григорий уходит в угол и оттуда говорит: — Здесь мы еще не начинали… Предыдущий настоятель что-то делал… в силу своих талантов, конечно, — снова не удерживается он.
За нашими спинами разграбленное монашеское кладбище. Крапива на нем сочная, словно сейчас конец весны. Из нее поднимается большой деревянный крест. За воротами город — серый, туманный.
Звонит колокол, и я снова задираю голову. На колокольне никого нет.
— Это вороны задевают колокола, — говорит отец Григорий.
Утром я запираю свою келью на ключ. На подоконнике рядом в коридоре сидит толстый проживающий в синей куртке и играет с машинкой — «дж-ж… дж-ж…».
— Ва-ле-ра… — поднимает он на меня детское лицо. — Ва-ле-ра…
Я сажусь на подоконник. Какое-то время мы играем, потом я спускаюсь по лестнице. На лавочке у подъезда сидит седой старик и улыбается. Изо рта у него торчит длинный желтый зуб, достающий почти до носа.
— Как дела? — спрашивает он.
— Хорошо. А у вас?
— Тоже хорошо. А у тебя?
Какое-то время мы обмениваемся фразами «как дела» — «хорошо» — «а у тебя» — «хорошо». Я выхожу на площадку, где под деревьями стоят беседки. Один из проживающих цепляет кончиком метлы желтый лист, осторожно передвигает его по двору и возвращается за следующим. Другой стоит возле дерева и тихо разговаривает с ним. Несколько человек бродят по двору от ворот к церкви и, рубя руками воздух, раздраженно что-то объясняют невидимому собеседнику.
Я захожу в беседку и сажусь на свободную лавку напротив проживающих. У двоих лысые головы, выпуклые и передавленные у висков, как кабачки. Одни улыбаются мне, другие хмурят опавшие лица.
С правого бока ко мне подсаживается Николай и рассказывает о чудесах.
— Я говорю: «Господи, пошли мне человека», — и вот выходишь, а он сидит на лавке. И я говорю: «Спасибо».
— Ты хочешь сказать, что Бог тебя сразу слышит? — спрашиваю я.
— Чудесным образом. Чудесным, — он закидывает ногу на ногу и говорит ровно и быстро, не снижая и не повышая тон.
— А ты научишь меня молиться так, чтоб Бог слышал?
— Один старец считал: все, что людям надо, — это научиться молиться. Научу. Не сразу, но обязательно. Все самые важные дела совершаются по необходимости. Когда у меня есть сигареты и чай, я ничего не прошу. Помолиться можно хоть своими словами, главное — не голословить.
— Это как?
— А не надо особо придумывать, размышлять, — льются из него слова. — Просто попроси непосредственно. Между прочим, можно молиться молча. Можно молиться делом. Потом расскажу… Один святой очень хорошо жил, но благодать ему сопутствовала, только когда он что-то делал. Я просто заранее все знаю.
— А что ты знаешь?
— Не надо придираться.
— А я и не придираюсь.
— Человек рвется, а надо идти.
— А ты куда идешь?
— А просто на холоде попить чайку.
— Хочешь шоколадку?
Он быстро берет у меня из рук плитку, снимает обертку, откусывает, почти не жуя, глотает, а слова продолжают рваться наружу, как вспугнутые птицы:
— Много раз думал: собака, батюшка, машина — вещи одного порядка.
— Это еще почему?
— Потом расскажу…
— Собака рвется в храм, там тепло, машина — вперед: так она задумана. А батюшка выпадает из этого ряда.
— Совсем нет. С интеллектом, между прочим, надо аккуратно обращаться. Собака тянется к своему, машина просто едет, а батюшка — он тоже наделен интеллектом.
— Каждый наделен. Тогда надо говорить не «батюшка», а «человек».
— Собака ищет кость, человек просто ищет, а батюшка ищет истину. Всю ночь думал: святые просто жили, занимаясь делами — простейшими. От сбора картошки до покраски забора. А человек…
— Ботинки у меня ма-а-аленькие, ма-а-аленькие ботинки, — подходит к нам старик с детским лицом и нехорошей улыбкой. Он поднимает ногу в тапочке. — Холодно. Никто ко мне не приезжает.
— С тех пор как человек научился читать, он сильно поглупел, — продолжает на той же ноте Николай, и старик отходит. — Мораль: люди тянутся к усложнениям, а все дело — в простом. Поиск Бога называется метанием. Роза — ее унесли, а запах остался. Вот это Бог. В теплом дыхании ветерка, — Николай хихикает, я наконец заглядываю ему в глаза, и у меня от страха холодеют руки.
— Я… я в церковь схожу… — поднимаюсь я.
— А ты в Москве живешь? — преграждает мне дорогу широкий проживающий со спящим лицом и полуприкрытыми глазами.
— В Москве…
— А ты отца Григория в Москву возьмешь? Возьмешь? Возьмешь? А Москва белая. А когда возьмешь? Тогда и возьмешь. Когда захочешь, тогда и возьмешь. А я в Москву поеду скоро. Там дома. Домой и дома. И дома. Дома еще есть.
Он переваливается с одной ноги на другую, подходя ко мне ближе.
— А нам ра-а-ано еще обедать, ра-а-ано, — появляется сбоку старик с шишкой на голове.
— Как поживаешь? Хорошо. Поживаем хорошо, — приближается с другого бока третий. Вдали прогуливаются санитары.
— Мы поедем домой, — говорю я. — Обязательно поедем. И отца Григория возьмем. Там дома, а Москва белая. Скоро будет обед, сейчас рано, но время быстро пройдет, и мы пообедаем. А дела у меня нормально. Даже хорошо.
Они отходят. Я спешу к церковному крыльцу, берусь за кольцо двери и открываю ее.
Вечереет. С отцом Григорием подъезжаем к трехарочным воротам из красного кирпича. По обе стороны от них тянутся железные прутья забора, замыкающего в себе старую колокольню, церковь и кладбище.
Из деревянного сарайчика выходит монах в сером подряснике, перетянутом армейским ремнем, в черной скуфье, из-под которой торчат длинные седые волосы. Широкая борода спускается на грудь.
— Монах Киприан, — представляет его отец Григорий и идет влево, туда, где начинается небольшой обрыв. Он останавливается на границе и смотрит вдаль, на реку Сестру, в которую где-то впадает Яхрома. Солнце уже зашло, еще несколько минут — и обрушится темнота. А пока вода в реке, будто зеркало, отражает небо и редкие деревья на берегу. Она казалась бы совсем неподвижной, если б не рябилось в одном месте — там, где свалено бревно. За Сестрой поля, а за полями Тверская область.
