Владимир Федоров - Бойцы моей земли: встречи и раздумья
«Я смотрел в его чистые голубые глаза, на его святую плешь (прямо как у его тезки Елисея–пасечника из народных рассказов Толстого) и начинал понимать, что он не шутит, и что ему нисколько не стыдно, и в глубине души он даже потешается над нами, беспомощными дураками.
Я в шестнадцать лет был крепким малым и мог бы изувечить его там, в поле, один на один. Но в эту минуту, когда мою правую руку уже повело назад, вдруг любопытство пересилило во мне злость…»
Так родился писатель и гражданин, ставший председателем сельской коммуны, партийным работником и, наконец, журналистом.
А в конце войны неподдельной любовью к земле–матушке, по которой тосковали сердца фронтовиков, вчерашних трактористов, агрономов, райкомщиков, приковала к себе внимание овечкинская повесть «С фронтовым приветом». Живой, хлесткий язык, интересные характеры, животрепещущие проблемы — все говорило о том, что писатель отлично знает тревоги и надежды села и страстно думает о завтрашнем дне, когда его боевые товарищи с танков пересядут на трактора. Да, эта повесть — своеобразная прелюдия к будущим очеркам, которые повлияли на жизнь нашего села куда больше иных романов.
Но самое главное, что предстояло сделать в жизни Валентину Овечкину, было еще впереди. Вскоре он покинул шумный зеленый Киев, где работал в газете после демобилизации, и поселился в тихом степном городке Льгове, одичавшие поля вокруг которого еще недавно были засеяны свинцом и сталью отгремевшей Курской битвы. Нет, он не искал где полегче. А иначе разве он мог бы написать свои «Районные будни»?
У нас часто вспоминают «Районные будни». А между тем и такие очерки, как «О людях «без стельки», «Лавулирующие», «В одном колхозе», на мой взгляд, не уступают им по силе. Чего стоит один образ «рачительного хозяина» Тихона Наливайко! Писатель острым скальпелем препарирует торгашескую душонку этого «красного Ротшильда», который приказал чабанам перед стрижкой овец целый день гонять отары по пыльным дорогам, чтобы набилось побольше песку в шерсть для весу. До войны тайное жульничество и спекулятивные махинации сходили Наливайко с рук: он ловко умел маскироваться и «давать процент». А война сорвала с него маску: Наливайко стал фашистским холуем–старостой. В конце концов его настигло возмездие.
Помню: меня очень взволновал овечкинский очерк «О людях «без стельки». А каким образным, сочным языком он написан! Кстати, пригодилось и знание сапожного дела, так и видишь живого сапожника–умельца Мирона Ивановича, который возмущен бесхозяйственностью некоего портфельщика, скачущего по районным должностям.
«— В райсельхозотдел, в райпотребсоюз — все в рай и в рай его пихают, тьфу ты пропасть! — плюнул с ожесточением Мирон Иванович. — Архангел какой, херувим! В раю ли ему место? Выговора, предупреждения!.. Да разве его этим исправишь? К нему что ни прилепи — держаться не будет. Стельки нету. Знаете, как в сапоге: стелька — самый главный предмет. Основа. Ежели хорошая стелька, то и подметку подобьешь, и союзку положишь, а ежели плохая… хоть заново перетягивай…»
Глубоко и по–народному метко сказано. Невольно вспоминаешь: Валентин Владимирович писал пьесы. И что парадоксально: Овечкин, автор полузабытых пьес, в своих очерках прекрасный драматург, творец противоборствующих характеров, замечательных диалогов, чем–то близких диалогам героев «Поднятой целины». Писатели, отлично знавшие село, черпали из одного колодца.
Именно у Михаила Шолохова и Валентина Овечкина я творчески учился, работая над «Сумкой, полной сердец». А сюжет повести «Марс над Козачьим Бором» мне подсказали несколько абзацев из овечкинского очерка «О людях «без стельки». Читая о том, как Тихона Наливайко утопили в проруби, я вспомнил еще более изворотливого оборотня, который одновременно «помогал» и партизанам и фашистам, выжидая, чья возьмет. А когда наша взяла, он, нацепив партизанский бант, стал председателем колхоза. Для того, чтобы вывернуть наизнанку душу подобного «героя», требовались несколько иные методы. Так у меня родился образ Прова Ястребова…
Поэт Дмитрий Ковалев рассказывал мне о бесстрашном журналисте Семене Белоусове, человеке богатырского сложения, который потерял на войне ногу. В этом человеке с чистой совестью было много от Мартынова. Ковалев давно собирается написать поэму о нем, рано ушедшем из жизни. Да и сам Дмитрий человек справедливый, ершистый, и в нем проглядывают мартыновские черты. Но, безусловно, Мартынов бы не был Мартыновым, не вложи в него Овечкин свое сердце, свои думы, свои радости и печали.
Не так легко назвать произведение, оказавшее на современников такое влияние, как овечкинские очерки. Пожалуй, до войны так жадно читали и так жадно спорили о «Педагогической поэме» Антона Макаренко, в войну — о «Фронте» Александра Корнейчука, а после войны — о «Русском лесе» Леонида Леонова. Вещи все очень разные, но их объединяет гражданская страстность, удивительная слитность героев и авторов.
Конечно, сегодня устарели некоторые проблемы, которые так горячо, от всего сердца поднимал беспокойный Валентин Владимирович. Но в том–то и сила Овечкина–художника, что он оказался еще глубже и дальновиднее, чем Овечкин–публицист. Образы — антиподы — Мартынов и Борзов, смело выхваченные из стремительного потока бытия живут и по нынешний день. И это, конечно, потому, что писатель отдал Мартынову свою гражданскую страстность, свой ясный разум, а в образ Борзова вложил •свою лютую ненависть к рутине, показухе, «бумажкам», приспособленчеству, карьеризму. Жизнь сложна, противо–речива. И горько, когда иной Мартынов, сам того не замечая, постепенно становится Борзовым, с которым вступают в борьбу новые Мартыновы.
Валентин Овечкин до последнего своего часа оставался человеком большого мужества. И тут он был вровень с такими защитниками правды и справедливости, как Глеб Успенский и Владимир Короленко. Некоторые наши способные журналисты научились внешне копировать стиль Овечкина, но гораздо труднее подняться до него душой.
Прекрасные очерки Овечкина в «Правде» вызвали целую волну интересных, проблемных очерков. Одними из самых близких к овечкинским и в то же время самобытными были очерки Анатолия Калинина и Гавриила Троепольского. С острыми очерками выступил и Владимир Тендряков, затем написавший талантливую, по–хорошему злободневную повесть «Не ко двору», которую по–отцовски поддержал Валентин Владимирович.
«Не щади себя! Хочешь светить — гори!» — писал Овечкин в своем дневнике. Он знал, что такое подвиг настоящего писателя: «С каждой новой вещью большой кусок жизни долой! И не просто — вот тот кусок, который прожил, пока писал. Три месяца писал — год жизни долой! Год писал — на три года жизни поубавилось. Вредный цех? Да, очень!» И он с упоением работал над новой книгой «Невыдуманные очерки», хотел рассказать о своей жизни. «Отдаться целиком воспоминаниям о прошлом, не связывая их с нынешними днями, — так я не смогу, не вытерплю. Повесть о том, как и почему я стал писателем? Да, и об этом хочется рассказать, ответить разом на многие вопросы читателей. Но не только об этом…»
И ныне Валентин Овечкин, превосходно знавший жизнь и думы народные, разговаривает со страниц книг о самом главном не только со своими возмужавшими сыновьями, но и со всеми современниками, со всеми нами.
МАГНИТОГОРЕЦ
В январе 1937 года в газете «Тагильский рабочий» было опубликовано стихотворение молодого поэта–магнитогорца Бориса Ручьева «По земле бродит зверь». Поэту вскоре привелось испить до дна горькую чашу испытаний, и он совсем забыл про это стихотворение. Но люди не забыли ни поэта, нн его стихов. И вот, более чем через четверть века, состоялась встреча поэта со своим юношеским стихотворением, пропитанным жгучей ненавистью к фашизму.
Яростный напор стиха как бы передает негодование рабочих парней, недавно возведших свою Магнитку, парней–интернационалистов, которым до всего было дело: и до песен осажденных республиканцев Мадрида, и до мук Тельмана в гитлеровском застенке, и до зверств итальянских фашистов в далекой Абиссинии.
Если бы меня попросили назвать главную черту поэзии Бориса Ручьева, я бы, не задумываясь, ответил: неистребимая вера в трудового человека, вера в ленинскую правду. Она сказалась и в этом юношеском стихотворении. К далекому узнику Тельману обращается молодой магнитогорец:
Я клянусь:
в минуту боя
под огнем, свинцом и сталью —
жить!
В упор под зверьим взглядом,
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык — прикладом,
сталью кованным,
добить.
Рабочие парни, одетые в солдатские шинели, сдержали клятву своего поэта, дошли до чадного логова зверя. А сам Борис Ручьев, трагически оторванный от друзей–магнитогорцев, беззаветно верил в нашу победу, как те, кто сражался в уральских танках на фронте, как те, кто стоял у грозно пылающих домен его любимой Магнитки.
