Василий Голованов - Восхождение в Согратль
Внезапная догадка пронзила меня.
— Магомед, а что, Шамиль — он тоже был родом из какого-нибудь вольного общества?
— Он был… вы не через Гимры ехали сюда? Так вот, их называли Койсу-булинское вольное общество. Все те, кто живет по долинам притоков аварской Койсу. И вот это селение Гимры или Генуб — «груша» по-аварски — относились к Койсу-булинскому вольному обществу.
— Этим, видимо, определяется его непримиримая борьба…
— Шамиль… Ты понимаешь, что Гази Мухаммад — первый имам Дагестана, он тоже оттуда, из Гимры, и он является учителем Шамиля.
Я промолчал, не желая развивать эту необъятную тему.
Но очень многое сразу стало для меня понятным.
IX. Уроки свободы
Пора было возвращаться в Гуниб. У меня и так голова совершенно раскалывалась от объема поглощенной информации. Магомед действительно оказался блистательным знатоком старины. Расшифровки наших с ним разговоров за один этот день по возвращении моем из Дагестана заняли несколько дней — а ведь мне еще предстояло расспросить Ахмеда про современное Согратлинское общество. И все же, несмотря на усталость, я настолько был поражен Согратлем, что не мог отказаться от последнего козырного пункта нашей программы — посещения музея, хранителем и собирателем которого был Магомед.
Мы отправились осматривать селение.
— Есть множество версий происхождения названия «Согратль», — рассказывал Магомед. — Одна из них связана с арабским словом «сугур» — «поселение на утесах». Есть и другой вариант, выводимый из арабского — «приграничное селение», но наиболее вероятен третий: от аварского названия домотканого сукна — «сугур» — которым в XVII–XVIII веках славился Согратль. Cуществовал рынок этого сукна — здесь его производили, здесь его и продавали в розницу. Так что «Согратль» (это русская транскрипция) в любом случае происходит от слова «сугур»…
В Магомеде мне сразу понравилась глубина в проработке любого вопроса.
В одном месте он остановился и постучал палкой по стене дома.
— А вот это следы огня…
Выходит, я не ошибся, посчитав черные тени на желтых камнях зданий «подпалинами».
— После восстания 1877 года старый Согратль был полностью сожжен и разрушен и потом заново отстроен на новом месте, чуть в стороне. При постройке использовали и обожженный огнем камень, который остался достаточно крепок. Так что нынешнему Согратлю не так уж много лет…
Теперь я понял, почему мечеть на центральной площади показалась мне «перестроенной»: она ведь и возведена была всего чуть больше ста лет назад.
Я шел, глядя по сторонам со смутным чувством вины, будто причастен к трагедии, которая произошла здесь в 1877-м и о которой непрестанно напоминает крепость на северном склоне горы, парящая над Согратлем.
Но какой был смысл выступать через одиннадцать лет после того, как сам Шамиль признал борьбу проигранной? По логике здравого смысла — никакого. Восстание было заранее обречено на поражение, у него не было предводителя (в конце концов, согратлинец Гази Магомед, избранный четвертым имамом Дагестана и Чечни, был просто ученый-богослов); повстанцы хотели иметь во главе авторитетного человека, а уж потом придать ему полководца. К выступлению готовились больше пятисот селений, но выступил только Согратль[18] — и сразу угодил под картечь экспедиционного корпуса М. Т. Лорис-Меликова, который за одержанную победу получил от Александра II пост министра внутренних дел.
Но согратлинцы далеко не всегда руководствовались логикой здравого смысла, которая так часто заводит «здравомыслящих» в настоящую погибель соглашательства и приспособленчества. Нет, в своих убеждениях они шли до конца. Это помогало им, по крайней мере, ясно осознать свой выбор. За который они со всей прямотой готовы были заплатить жизнью. Один пример поможет яснее понять это. Недалеко от Согратля есть «кладбище дураков». Оно расположено особняком от основного сельского погоста. И с середины XIX века могил на нем не прибавилось: их как было, так и осталось двенадцать. А дело вышло вот какое: когда Шамиль был избран имамом Дагестана и Чечни и стал создавать подобие государства с наместниками (наибами), налогами и тому подобным, часть согратлинцев решила выступить против Шамиля. Не потому, что они хотели помочь русским. И не потому, что они отказывались признать в Шамиле верховного духовного и военного вождя. Они отказывались признать в нем главу государства, который благодаря одному лишь волшебному слову — «государство» — получал возможность командовать ими. Они — настоящие анархисты — стояли за извечную свободу Андалала. Они собрали отряд и выступили против Шамиля. И, естественно, потерпели поражение. Оставшиеся в живых привезли в Согратль трупы двенадцати убитых товарищей. И тут начался спор: хоронить их на сельском кладбище или нет? Одни говорили: конечно, они же мусульмане, отцы их похоронены тут… Другие отвечали: будь они мусульманами, не пошли бы воевать против имама…
Мало кто понял, что они вышли сражаться не против имама, а за свою свободу, которую с тех пор, как их зарыли в землю, Согратль утратил навсегда.
И тогда у меня вопрос: а были ли дураки дураками?
Сейчас, когда с позиций «здравого смысла» оправдывается все что угодно, не пора ли с благодарностью вспомнить этих храбрых людей с чистой детской душой, подобных которым в наш век уже не бывает, и сказать им «спасибо» просто за то, что они были. Да здравствуют дураки, мысль которых так же чиста, как и их отвага! Слава дуракам, отрицающим «здравый смысл» во всем его свинцовом величии! Да хранит Господь безумцев мира сего…
Пока мы шли по улицам, я заметил, что городок почти пуст. Некоторые дома как будто погрузились в сон: не было сомнения, что внутри они все еще хранят уют для уехавших куда-то хозяев, но не было уверенности, что сами хозяева оценят эту застывшую верность. Сколько ни слышал я разговоров о возвращении в Согратль, как в своего рода потерянный рай — а об этом говорил и Али, и Ахмед, — увы, было ясно, как глубоко втянуты они в город, как нелегко, на самом деле, будет им вернуться, даже если они действительно захотят…
— Чем сейчас живут люди в Согратле? — спросил я.
— Заняться почти нечем, — грустно произнес Магомет.
— А сельское хозяйство?
— Хозяйств пять или шесть еще держат коров, овец для продажи. А остальные — уходят на заработки, перебиваются сезонными работами, тем и живут…
— Сколько же семей здесь осталось — пятьсот, шестьсот?
— Шестисот не наберется. Меньше! Более тысячи семей сейчас в Махачкале. Тридцать шесть — в Москве. Мы начали возрождение Согратлинского общества с того, что посчитали, сколько нас, согратлинцев.
— Ну, и сколько?
— Получается, тысяч шесть. Когда-то, — Магомед выводит разговор в более оптимистическое русло, — в Согратле каждый клочок земли был на учете. При этом Андалальское общество считало, что среди сельчан не должно быть бедных. За счет вакуфа (общественных пожертвований) они построили тридцать домов с хозяйственными постройками в долине, где хорошие земли, пастбища, сенокосы, пашни. И что сделали? Образовали комиссию из числа авторитетных общинников, выбрали тридцать семей, которые жили беднее других, отдали им эти земли, а они обязались обрабатывать их, обогащаться, стать на ноги. Общинные земли давали на пять лет. Пять овцематок давали бесплатно и корову в ссуду. И эти люди трудились. По истечении пяти лет та же комиссия ходила и проверяла: стали они на ноги или нет? Если старались, но не смогли — их оставляли на второй срок. А если они по лени или по другим причинам не встали — их возвращали обратно. На их место следующие бедные семьи посылались туда. Вот так вот через каждые пять лет происходила смена: общество заботилось о неимущих за счет общинных средств. Многие из них встали на ноги. В основном согратлинцы были середняками. Среди них не было бедняков… А если попадались неисправимые, то их содержала община…
Внезапно Магомед остановился и поковырял палкой вымощенную камнем мостовую, в одном месте изрядно подрасшатавшуюся.
— А вот это обязаны были мостить хозяева близлежащих домов.
— Но я это мостил, — попытался оправдаться Ахмед.
— И как считаешь — хорошо?
Внезапно все вместе мы начинаем смеяться…
Интересно, что даже после революции здесь, в Согратле, долго сохранялись принципы самоуправления. Не принято было просить что бы то ни было у государства. Понадобился мост — сами и построили «методом народной стройки»; тем же методом построили школу, минарет мечети…
В первом зале музея, разместившегося, как я понял, в нескольких классных комнатах, выходящих в общий коридор, — металлические шкафы с древними книгами на арабском. Несколько грамматик арабского языка, поэтические сборники, сочинение по стихосложению, астрономии, мусульманскому праву, суфизму… Отдельно в череде наук надо поставить логику. Согратлинцы ревностно следили за правильностью построения мысли и выводов из исходных предпосылок. Махди Мухаммад (умер в 1837 году), признанный специалист по древнегреческой философии, оставил два сочинения по аристотелевой логике: «Рисалат фи-л-мантик» («Послание по логике») и «Рисалат ат-тахлис фи шараф ал-мантик» («Исследования о достоинствах логики»). Разумеется, никакого понятия о более современных и парадоксальных логиках, связанных с именами Бейеса (1702–1761) и Геделя (1906–1978), совершившими в науке о мышлении настоящий переворот, никто тут не имел ни малейшего понятия, с чем мне пришлось считаться, когда я через несколько месяцев приехал в Согратль и позволил себе немного поспорить с Магомедом[19].
