Журнал Русская жизнь - Будущее (август 2007)
- Как менялось отношение солдат к вам, когда они узнавали, что вы дочь Льва Толстого?
- Они, к сожалению, знали о Льве Толстом крайне мало. Очень немногие слышали это имя. Среди тех, кто знал, конечно, отношение было очень почтительное. А в вагоне я сама их сумела так доброжелательно настроить. Но, знаете, не потому, что я какой-то особенный человек, а именно потому, что отец меня научил любить простой народ, понимать его психологию. И вот эту любовь они почувствовали. Только этим я спасалась.
- Когда вы покинули фронт и по каким причинам?
- Когда уже невозможно было оставаться, меня бы убили. И работать стало невозможно. У меня в отряде доктор, сестра и еще несколько человек были коммунистами. И они так всех перебаламутили, так настроили солдат, что отряд пришлось распустить.
- Вы приехали в Москву летом семнадцатого года?
- Да, там все было разгромлено. У меня не было ничего, только то, что на мне. Надо было работать. И я очень долго жила за счет пасеки в Ясной Поляне, возила кадушки по пятьдесят фунтов в Москву, продавала мед. Вскоре организовалось Общество изучения Толстого, которое было создано рядом ученых - Цявловским, Грузинским, академиком Шахматовым, - а я стала его председателем. Мы принялись разбирать рукописи Толстого. С этого началась подготовка первого полного собрания сочинений - вышло больше девяноста томов, туда вошли все тексты, дневники, письма, все варианты «Войны и мира». Купить я его не могла: во-первых, тираж был очень маленький, а во-вторых, денег у меня не было никаких. Любопытно, что единственный человек, имевший отношение к этому собранию, чье имя в нем ни разу не упоминается, - это я. Так же и в книге воспоминаний моего брата Сергея, которую издали в Москве после его смерти, нет моего имени. Мне здесь, в Америке, предлагали написать предисловие к ее американскому изданию, я отказалась. Меня же не существовало.
- Работой над рукописями отца вы занимались в 1917 году?
- Да, мы работали в Румянцевском музее, где хранились эти рукописи. Музей не отапливался, мы сидели в шубах, валенках, перчатках. Профессора, как сейчас помню, приносили с собой кто чай из какой-то травы, кто морковку. И рассуждали о том, что морковь очень полезная, очень питательная. Ели мы тогда картошку на постном масле. И еще слава Богу, если на постном масле, а то бывало и на касторовом, и на рыбьем жире, это довольно противно. Моя квартира тоже не отапливалась, спала я под полушубком. Было тяжело.
Но сейчас, вспоминая то время, я не думаю о физических страданиях. Самое трудное - это моральные муки. Я работала в Ясной Поляне, создавала школы, музей Льва Николаевича. И вот нас заставляли вставать под Интернационал, мне навязывали какую-то антирелигиозную пропаганду, от которой я, конечно же, уклонялась. Но все-таки совесть катилась книзу. Приходилось делать вещи против совести - для того, чтобы спасти свою жизнь. Это была главная причина, почему я уехала из советской России. Я чувствовала, что это были уже не компромиссы, а насилие над совестью.
- Хочу вернуться к 1917 году и спросить, где, как и когда вы впервые услыхали о том, что большевики захватили власть.
- Октябрьская революция меня застала на фронте, но вскоре я оказалась в Москве, где мне совершенно нечего было делать. И вдруг Луначарский назначил меня комиссаром Ясной Поляны, что меня очень насмешило. Тем не менее я старалась привести там все в порядок. Открыла два музея: один мемориальный, в доме, где Лев Николаевич жил, а второй - литературный, посвященный его деятельности, он располагался в здании школы. Там я и работала.
Отец считал очень важным образование крестьянских детей, и я считала своим долгом продолжать его дело. Поэтому прежде всего мне хотелось устроить учебное помещение. Для него нашелся только скотный двор, откуда мы вывели коров и там организовали классы. Потом стали своими силами строить здание. Кончилось тем, что Сталин, как ни странно, помог мне получить средства, и у нас появилось большое здание школы второй ступени. Она и сейчас существует.
Этим я занималась все время, пока жила в советской России. Работа была очень важная. И оборвалась только тогда, когда советское правительство стало настаивать на продвижении антирелигиозной пропаганды. Как я могла в школе имени Толстого, который был глубоко религиозным человеком, вести антирелигиозную пропаганду? Я боролась до последнего. Но случилось так, что весь мой коллектив, около пятидесяти человек, решил в первый день Пасхи проводить уроки. То есть вся моя борьба рухнула, антирелигиозная пропаганда победила. Я их не виню, они все очень-очень боялись за себя и свои семьи. Один в поле не воин. Вот тогда я решила уехать.
- В каком году?
- В 1929 году я уехала в Японию, пробыла там двадцать месяцев, читала лекции, затем уехала в Америку.
- Вы упомянули о вашем знакомстве с Луначарским. Какое он произвел на вас впечатление?
- Это сложно рассказать. Можно смотреть на коммунистов просто как на злодеев, в которых нет ничего человеческого. Но свою книгу о них я назвала «Проблески во тьме» именно потому, что видела эти проблески. Вы не можете себе представить, какую изумительную речь сказал Луначарский в день юбилея Льва Николаевича в Ясной Поляне, когда мы открывали музей. А потом был обед, куда явились другие представители властей, и он уже говорил совершенно по-другому, понеслась отвратительная коммунистическая риторика.
Я видела что-то человеческое и в Калинине. Один раз я пришла к нему просить за семерых священников, приговоренных к смертной казни. Он в какой-то момент вскочил и говорит: «Не мучьте меня, я был единственный во ВЦИКе, кто выступил против казни». Я поблагодарила его и ушла. Говорить больше не о чем было. Даже в Менжинском, звере таком, я видела эти проблески. Я видела их в надзирателях, в солдатах, в красноармейцах, которые меня арестовывали. Но они все находились во власти какого-то гипноза. Я уверена, существо русского человека коммунизм не задел и никогда не заденет. Недаром сейчас в советской России пятьдесят миллионов религиозных людей.
- А со Сталиным вы встречались когда-нибудь?
- Один раз, когда я просила у него денег на школу. В нем ничего разобрать было нельзя. Конечно, ничего я там человеческого не видела, кроме грузинской вежливости. Он меня встретил, пройдя всю громадную комнату, и так же меня провожал, подал мне стул, был невероятно любезен, исполнил все мои просьбы. О нем больше ничего не могу сказать.
- А из других деятелей Февраля и Октября вы встречались с кем-нибудь - скажем, с Лениным, Троцким, Керенским?
- Керенского я хорошо знаю, конечно. Я считаю, что Керенский не сумел предвидеть, что случится, и поэтому наделал ошибок. Но по существу он неплохой человек и теперь эти ошибки признает. Поэтому я не считаю возможным его осуждать. Ленина я не встречала. Троцкий один раз выступил на суде Тактического центра, где я была одной из обвиняемых, он защищал одного из моих товарищей, которого тоже обвиняли в контрреволюции, сказал очень хорошую речь. Но лично я с ним не общалась.
- В книге вы описываете тюрьму. Как вы туда попали и почему?
- Я попала туда как раз по делу Тактического центра. Хотя, собственно, не имела к нему отношения.
- Вы пишете, что попали за то, что чай варили.
- Совершенно верно. Меня просил мой покойный друг Сергей Петрович Мельгунов, председатель «Задруги», предоставить им квартиру для собраний. Но сами их собрания меня совершенно не интересовали, я, может быть, очень сочувствовала бы заговору и участвовала бы в нем, но как-то не пришлось. Я просто старалась, чтобы им было уютно у меня в квартире. Затем один из моих приятелей описал мою подпольную деятельность в юмористическом стихотворении:
Смиряйте свой гражданский жар
В стране, где смелую девицу
Сажают в тесную темницу
За то, что ставит самовар.
Это было единственное мое участие, я так и ответила прокурору Крылову на суде, когда он меня спросил: «Понимаете ли вы, за что приговорены?» Я ответила: «За то, что ставила самовар». В зале раздался хохот.
- Как долго вам пришлось сидеть в тюрьме?
- Я была осуждена на три года, но просидела в тюрьме ГПУ на Лубянке два месяца и шесть месяцев в Новоспасском лагере. Это там, где похоронены первые Романовы. А выпустили меня потому, что я там устроила школу. Одна коммунистка приехала, увидела, какую я работу делаю там с уголовными, и решила помочь мне выйти на свободу.
- Когда вы начали писать книгу «Проблески во тьме»?
- Часть ее написана в Новоспасском лагере. Я пересылала рукопись в бутылке из-под молока. Была у меня очень милая секретарша, мой большой друг. Она приходила, приносила мне передачу, а я обратно посылала листы в пустой бутылке из-под молока.
