Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.
Как и все в нашей группе, я называл его Аркадием — это соответствовало возрасту и отношениям. То была, действительно, группа — небольшой коллектив единомышленников, сложившийся на базе общего понимания фантастики, да и общественной ситуации вообще. Таких неформальных групп в 60-е было много. Просуществовали они недолго — до чешских событий 68-го года. Наша тоже распалась тогда же. А возникла она еще до моего появления в Москве — я застал ее уже сформировавшейся, с неким планом действий. Я приехал в Москву из Ленинграда, где учился в аспирантуре, усердно читал фантастику, особенно Лема и начинающих Стругацких, и пробовал силы в переводе. Один из переводов взяла для публикации редактор тогдашнего отдела научной фантастики в издательстве «Молодая гвардия» Бела Клюева, и по приезде в Москву я отправился первым делом к ней. Выпал именно тот день, когда, как оказалось, в редакции проходил семинар фантастов, и на нем-то я впервые увидел Аркадия. Выступал Полещук, прочно забытый сегодня автор, присутствовали Гансовский, Ариадна Громова, кажется, Емцев с Парновым, кто-то еще; мне, новичку, каждый был по-своему интересен, но Аркадий оказался интересным вдвойне — как живая половинка самого интересного, как мне тогда казалось (и думается сейчас), автора, — и как человек. Он был каким-то большим, по-доброму шумным и по-доброму насмешливым, очень приятельским и очень ярким. В нем чувствовалось что-то крупное и значительное; проще говоря, в нем чувствовался талант. По-моему, Полещука ругали: рассказ, который он читал, был скучный и затянутый, — но ругали как-то по-деловому, без злости, слегка подсмеиваясь. Аркадий же, энергично обхватывая руками воздух и жмурясь улыбкой, рассказчика защищал, упирая, в основном, на его искреннюю преданность жанру. Потом Клюева заговорила о делах, и тут-то я понял, что существует некая группа и даже какие-то планы — создать издание «Библиотеки всемирной фантастики», протолкнуть через злобно-настороженное молодогвардейское начальство «своих», сделать семинары при редакции регулярными и многое другое.
Потом семинар как-то незаметно распался на группки, и обнаружилось, что Аркадий и несколько других едут к Громовой; взяли и меня. По дороге «заскочили» в большой магазин на Краснопресненской, взяли коньяк и колбасу, прошли на Большую Грузинскую, и с тех пор так оно и пошло на долгие месяцы — встречи на семинаре или в редакции у Клюевой, возбужденные разговоры о делах и очередных планах, а затем — магазин, Большая Грузинская, допоздна у Громовой, коньяк и колбаса. Водку не пили подчеркнуто — Аркадий убедительно доказывал, что у интеллигентов ныне в моде коньяк. Громова пылко теоретизировала, Аркадий шумно витийствовал, заполняя собою весь четырехугольник между стеллажом с книгами и стеной, к которой был приткнут накрытый стол, язвительный худолицый Мирер подавал едкие реплики, улыбаясь тонкогубым, умным ртом, Файнбург (часто наезжавший из своей Перми, где он докторствовал — подумать — на кафедре марксистско-ленинской философии) пил и слегка матерился, добрый Миша Емцев просто пил, Рим Парнов (Еремеем его именовать было как-то неприлично) пил, быстро пьянея; я прислушивался, разинув рот на правах новичка. Это и была «группа». Был, правда, еще Борис Стругацкий, вторая половинка автора, он незримо присутствовал на этих коньячных бдениях, хотя и был далеко, в Ленинграде. Аркадий то и дело говорил: «А вот Борька думает… а вот Борька сказал…» — и чувствовалось, что «Борька» для него — интеллектуальный авторитет. Он вообще, слегка наигрывая, всячески подчеркивал свое уважение к «интеллектуалам», начиная со знакомых физиков и кончая теми же Громовой и Мирером. Его талант был куда более художнического, чем интеллектуального свойства, это обнаруживалось, едва он начинал что-нибудь рассказывать. Но он был и очень умный человек, в этом я позже много раз убеждался. По-моему, он здорово забавлялся, когда почтительно именовал нас с Громовой «теоретиками жанра». Впрочем, Громову он, кажется, искренне уважал — за самоотверженную преданность общему делу и пропаганду ее взглядов, не только как хозяйку дома. Мирера он уважал несомненно, это было видно.
ИЗ: БУЛЫЧЕВ К. НЕ ОТВЛЕКАЙСЯ…В большом доме у Бородинского моста жили тогда Нелли Евдокимова, впоследствии известная переводчица, и ее муж Саша Евдокимов, автор ряда статей по библиографии фантастики. Они решили создать настоящий салон — чтобы к ним приходили писатели, критики, а то и просто интеллигентные ценители фантастической литературы, и чтобы всем было интересно. Салон просуществовал некоторое время, и, по-моему, это единственный случай такого рода.
Бывал в том салоне и я. Я тогда уже поступил в аспирантуру, но о литературной деятельности и не помышлял, а если и помышлял, то шепотом.
И вот однажды туда пришли сразу несколько звезд тогдашней фантастической Москвы. И я их лицезрел.
Во-первых, в кресле сидел Аркадий Стругацкий и пил вино.
Во-вторых, напротив него в кресле сидела Ариадна Громова. А за спиной Ариадны как ее адъютанты стояли Александр Мирер и Рафа Нудельман.
Аркадий, должен вам сказать, совсем не казался главным. Царицей бала была, без всякого сомнения, Ариадна Громова, самым умным — Рафа Нудельман, самым ярким и остроумным — Александр Мирер. Я всё это понимал, и в то же время вел себя как мальчик, знающий страшный секрет, мой собственный, никому не скажу! Я-то знал, что специально для меня судьба привела в ту комнату Стругацкого и потому я ни с кем, ни о чем не намерен спорить.
ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 21 АВГУСТА 1963, М. — Л.Дорогой Боб!
Прежде всего, о твоем приезде. На день рождения мне, сам понимаешь, с высокой горы. Как говорил Абызов, я на него облокотился. Жду тебя утром в пятницу, решено. Хотелось бы, конечно, больше, однако же ничегё не поделаешь.
О трех наших заданиях.
1. ДР доделаем, а может быть, и кое-где изменим акценты. Есть мнение, что мы испортили вещь детским столпотворением в конце. Да опять эта слюнявая ерунда на тему «дети в период реконструкции решают всё».[51] Надо так изменить конец, вернее, речи и рассуждения, чтобы стало понятно: не потому детей спасают, что дети — надежда и прочее, а потому их спасают, что человек, который отказался спасти детей, — не человек. Дети — не самоцель, но этакая лакмусовая бумага на человека.
2. Насчет веселой и легкой вещи для Детгиза. Срок у нас увеличился: аж до января. Понятия не имею тоже. Но придумаем. На элементарную тему. Героизм и жизнерадостное ржание. А? Неужто не придумаем? Только не надо проблем. Напишем вещь без проблем. Как в старину. Надо только задаться такой задачей: без проблем.
3. Отработка ТББ. Тут многое. Очень многое. ТББ Громова считает лучшей нашей вещью. Она предлагает дать это в «Новый мир» без ручательства, впрочем, за успех. Я уже забил для нее место в сборнике «Фантастика 64». Бела охотно приняла. Надо исходить из этого. Но делать там надо еще много. Да об этом и поговорим. Для того и приедешь. Срок ТББ — не очень мал, но и не велик. Я вообще думаю опять схитрить: мы дадим первый вариант, он будет считаться сданным, пока рецензия, пока что, а мы тем временем будем работать. Полагаю, при таком положении у нас будет по меньшей мере полгода.
4. Пока не забыл: нет ли у тебя верстки «Попытки»? Надо будет сдавать наш сборник Беле, а у нас нет «Попытки». Нужно либо расклеивать, либо перепечатывать. Расклеивать — книги рвать жалко. Две книги, шутка сказать! И еще пока не забыл: была верстка «Фантастики 63», там наши «О странствующих и путешествующих», бывш. «Мигранты».
5. Тайну судьбы альманаха не хранить. Везде распубликовывать о низости и трусости «Знания», хотя кому до этого дело?
6. А разве Травинский еще не написал? Конечно, пусть пишет. Неужели не найдем, куда поместить? А если и не найдем? Статья нужна!
7. Рукопись «Радуги» привези непременно. Остальное есть.
8. Что будет с «Мечтой» — никто не знает.
9. «Искатель» решением ЦК сделан был отдельным журналом, но вмешалось министерство финансов, и всё осталось по-прежнему.
Насчет пристанища, видимо, плохо. Журнал фантастики опять остался розовой мечтой. Всё.
Привет всем, целую, твой Арк.
Жду письма до приезда. Сообщи, как реагируют ребята. А кстати, не привезешь ли статью Травинского?
Примерно тогда же АН пишет письмо матери.
ПИСЬМО АРКАДИЯ МАТЕРИ, 26 АВГУСТА 1963, М.-Л.Дорогая мамочка!
Когда ты получишь это письмо, мне исполнится уже тридцать восемь лет. Вымахал парень, ничего не скажешь. А что событий произошло за эти тридцать восемь лет! Давеча читал я книгу генерала Фуллера «Вторая мировая война».[52] Странно читать такие книги. Вот рассказывается, как немцы вошли в Чехословакию — а я тогда учился в седьмом классе. В Ливии английский генерал разгромил итальянского маршала, а я тогда учился в девятом классе. Японцы обрушились на Пирл-Харбор, а мы тогда доедали последних кошек в осажденном Ленинграде. Под Сталинградом горят горы железа, в Коралловом море, черт-те где японские и американские флоты гоняются друг за другом, а мы в вонючей хатенке в Ташле получаем из Военкомата призывную повестку для меня. И так далее и тому подобное. В общем, тридцать восемь лет. Много я тебе беспокойств и огорчений причинил за эти тридцать восемь лет, но льщу себя надеждой, что были у тебя от меня и минутки радости. Все-таки вырос я человек ничего, был щенком, сопляком, а потом стал в кость входить, и уже понемножку учусь сопротивляться обстоятельствам, сам создавать обстоятельства пытаюсь, то есть все-таки стал человеком, а не грязной тряпкой, и в том твоя, мамочка, большая заслуга, и я тебе за это на всю жизнь благодарен.
