Татьяна Москвина - Страус – птица русская (сборник)
И великим страданием заслужить милость и прощение…
Всё это абсолютно иррациональные вещи, и фильм-миф Никиты Михалкова обращен не к интеллекту, но к душе народа.
В нем нет никаких особых сложностей – разве что новая для Михалкова композиция, цепь переплетенных рассказов, где личная судьба уступает место теме Общей судьбы. Отец и дочь разлучены, но любят друг друга, преданы друг другу, помнят родной дом, служат Отечеству, выполняя свой долг на войне. И это предстояние перед Богом – залог их спасения. Чего тут можно не понять, если только не заглушить собственное сердце назойливым брюзжанием маленького ума?
Если не тратить свою драгоценную жизнь на немыслимую чушь, а потом упрекать и ненавидеть Никиту Михалкова за то, что он своей жизнью распорядился иначе?
И когда благодаря «Предстоянию» вновь понимаешь, какую цену заплатил народ за свою самостоятельность и самобытность, одолевает наивное – но неизбывное – желание, чтобы он своей самостоятельностью распоряжался хоть немного лучше.
Никита Михалков – один на всех
– Вышла ваша картина «Предстояние», пошли первые отклики на нее. Но почему-то фильм рассматривается как ваша личная галлюцинация, а не плод труда сотен кинематографистов. И давно повелась эта манера: обсуждать не фильм, а вас лично.
МИХАЛКОВ: Остается сожалеть, что в такой огромной стране осталась только одна большая мишень, в которую интересно стрелять! Меня буквально отождествляют с фильмом и говорят только обо мне. Когда прокатчики, купившие картину, пишут рекламный слоган «Великое кино о великой войне», это опять я написал. Нет, я должен был пойти к ним и усовестить их: как вам не стыдно! Это все равно что вот я вам продал помидоры и ушел к себе делать другие помидоры. А вы разложили их на рынке и кричите: кому гнилые помидоры!
Про меня могут говорить и писать что угодно, но есть люди, которые хвалить меня не смеют, я не хочу, чтоб они меня хвалили. Это будет значить, что я не туда пошел и не то сделал. Такие люди для меня – маяк и ориентир. Я им благодарен даже. Очень легко потеряться в мире лжи, похвалы и лести, прикрывающей равнодушие…
– Ушли из жизни ваши любимые операторы, вы расстались по тем или иным причинам с прежними сценаристами. Вы были по преимуществу камерный лирический художник. И в формуле «война и мир» явно предпочитали прежде всего мир. Теперь вы выходите в новое пространство с новыми соратниками. Другая жизнь?
МИХАЛКОВ: То кино кончилось. Прежнее кино – кончилось. Многие, понимая это, судорожно ищут, каким сейчас должно быть кино, чтобы попасть в струю. Слава богу, я как-то естественно менялся и меняюсь вместе со временем. Не специально. Я же не проснулся однажды и не сказал себе: о, дай-ка я поменяю время и себя, это же не диета. Это происходит органично…
Я не хотел в своем фильме пугать, нагнетать ужасы. Я хотел сказать в сегодняшний день: ребята, родные, притормозите, вы, сегодняшние, прекрасные, со своим ощущением проблем. Это не проблемы! Мне хотелось бы, чтобы человек, пришедший в зал, вышел и сказал: бог ты мой, о чем я думаю, разве это проблемы, вроде того, что крыло у машины не так покрасили. А вот с чем сталкивается человек, когда Господь навлекает на него настоящие испытания. Мне хотелось бы дать иммунитет к мелочности забот сего дня. Чтоб на мелочах этих не зацикливались. Ведь что будет, если Господь пошлет нам серьезное испытание? Вроде цунами или того, что происходило после терактов в метро? Когда люди задирали цену на такси в десятки раз. Одних трагедия объединила, а другим дала повод для наживы… Неужели для того чтобы стать товарищами в высоком, пушкинском смысле слова, нам нужна трагедия – взрыв, цунами, падение самолета? Мне хотелось дать другой масштаб измерения жизни. Укрупнить человека. Мое право – поделиться со зрителем чувством чуда Божьего промысла, потому что мы выиграли войну из-за этого промысла.
– Но верховным главнокомандующим был товарищ Сталин, и с этим ничего не поделаешь – так было.
МИХАЛКОВ: Товарищ Сталин, между прочим, Казанскую Божью Матерь возил на самолете над Москвой. Товарищ Сталин выпустил священников и обратился к стране: «Братья и сестры». Видимо, что-то понимая в том, что происходит. Я о другом – нельзя ставить в упрек людям то сокровенное, что являет для них основу жизни.
– Для вас важна тема родства, тема отца и отечества. В России то и дело нужно убить отца, отойти от отца, отречься от отца, чтобы получить новую страшную свободу. И, как говорил принц Гамлет, распадается связь времен. Как вы думаете, все равно надо любить и чтить отца, пусть скорбя о его несовершенствах или ошибках? Не отрекаться?
МИХАЛКОВ: Конечно! Надо понимать, что такое отречение. Это очень серьезно. Когда люди крестятся, они отрекаются от беса, от греха. Отречение как понятие заряжено огромной энергией. Отречение – новый рубеж, переход за грань: всё, я отрекся! За это нужно отвечать, просто так нельзя сказать слова отречения. Ведь отрекаются от того, что было так или иначе введено Божьей волей в них. А мы не придаем значения словам! Пускаем их просто так в воздух и теряем их смысл. Мы даже не понимаем, что можно так сказать и так сформулировать, что по большому счету никогда этот человек, ЭТО сказавший, не имеет права протянуть тебе руку. И не надо оправдываться тем, что было произнесено в ссоре, в горячке. Есть такие слова, которые даже в ссоре и горячке произносить нельзя.
– В России идет распад родственных связей, новая жизнь обострила эгоизм, хищнические инстинкты, все суды переполнены. Папашу с мамашей можно свободно с кашей съесть. На этом фоне Михалков упорно создает свой миф о том, что любовь между родными может спасти человека, а может быть, и мир. Не знаю, насколько это утопия…
МИХАЛКОВ: Неважно, утопия или нет! Вспомните, как сказал Достоевский, – если мне математически точно докажут, что истина вне Христа, я предпочту остаться с Христом, а не с истиной.
– Вы понимаете, что у вас нет полной гармонии с современностью и вы многим «не в масть»? Вот опять – группа кинематографистов объявила о своем выходе из Союза. Герман, Сокуров, Рязанов, Садальский, Смирнов хотят какого-то другого союза. Люди сторонние, просто зрители, не знают, как это и понимать.
МИХАЛКОВ: Когда люди объединяются на нелюбви, это так печально и бесперспективно! Мне бы хотелось вообразить, как Герман и Сокуров собираются на кухне и обсуждают последние работы Рязанова. Или как Андрей Смирнов обсуждает актерские способности и нравственные устои Садальского. И как они берут туда Отара Иоселиани, который «выходит» из Союза кинематографистов России, тридцать лет живя во Франции. Который ненавидит и презирает всех нас и называл в интервью мерзавцами и убийцами. В результате они пишут письмо в газету «Либерасьон», чтоб возбудить против меня французскую общественность на тот случай, если картина вдруг попадет в Канны. А Иоселиани пишет письмо против меня в дирекцию Каннского фестиваля. Все это «альтернативный союз» называется? Что-то очень уж на пещерном уровне.
Ну, какие проблемы, вольные художники, встали – и ушли. Летом будут собираться в Парке Горького, зимой в клубе «Эльдар». Поскольку недвижимость Союза неделима. У меня вопрос возникает к этим людям: вы боретесь за чистоту Союза, а что вы для него сделали хоть раз? Ну хоть раз вы поделились со своими коллегами неимущими, на чьих картинах вы учились? На чем вы объединяетесь?
– На лозунге «Долой Никиту». А на нем долго можно проскрипеть, поскольку у Никиты Сергеевича довольно здоровый вид. И у мирового киносообщества к нему претензий нет – вот опять его картина в конкурсе Каннского фестиваля. Я слышала, по регламенту ее придется несколько сократить?
МИХАЛКОВ: Сократим не так уж много, чтоб не разрушить ткань. Что до Канн, то я ничего не жду, и это не кокетство. Я свое уже отождал на Каннском фестивале четыре раза, когда, полный надежд, попадал потом мордой в салат. У меня нет этого: у, ладно, гады, я вам покажу! Вот как в детстве, когда я плохо учился по математике и у меня была мечта: получить Героя Советского Союза. Сесть на коня и в бурке приехать к учительнице – вот ты меня так унижала, а я герой, на коне и в бурке.
– Так вы же потом и сели на коня и стали героем. Я-то желаю вам победы в Каннах просто из любопытства: а те, кто вас топтали за фильм, съедят тогда если не шляпу, то хоть экземпляр своей газеты?
МИХАЛКОВ: Не съедят! Никто ничего не съест. Если вдруг что-то получит картина – ясно, Михалков купил фестиваль. Путин или Медведев позвонили Саркози, потому что Год России во Франции. Все понятно, почему дали. Мне не до этих галлюцинаций. Мне надо делать вторую часть, «Цитадель». А это восемь дней из жизни 1943 года, когда комдив Котов попадает к себе на дачу, в тот самый домик. Такая смесь из «Неуловимых мстителей» с «Санта-Барбарой» – даю своим недругам хороший слоган… Моя проблема была не в том, чтобы заработать денег, получить премию, понравиться начальству или кому-то за границей. Я выговорился и предстою сейчас – это у меня сейчас предстояние перед народом, перед зрителем, перед критикой… «Предстояние» – не религиозная картина, но там есть то, что нельзя потрогать руками, нельзя объяснить и не надо объяснять. Если вы не погружаетесь чувствами в предлагаемые обстоятельства и начинаете считать пуговицы на кальсонах и говорить – нет, в то время было пять пуговиц, а не шесть… Ну, живите своей жизнью, смотрите другое кино. А я буду жить своей.
