Хорхе Бергольо - О небесном и о земном
Скорка:
– Многие не гоняются за этим ощущением ошеломления, о котором вы говорите. Я бы сказал, что такие люди – скорее агностики. Но однако, они считают смерть естественным явлением. Многие твердят, что не хотели бы страдать, не хотели бы сильно мучиться в смертный час, но в принципе не тревожатся из-за смерти, говорят: «Пусть это случится тогда, когда должно случиться». Поэтому я не согласен с теорией, будто вера в грядущий мир – изобретение богословов, которое якобы должно смягчать тревоги из-за смерти. У этих тревог могут быть разные причины: например, страх перед неизвестностью, свойственный всем нам. Даже если грядущий мир существует, мы будем его побаиваться, так как ничего о нем не знаем. Любая перемена в жизни предполагает тревожные настроения. Иногда нас посещают ощущения, которым невозможно дать простое или однозначное объяснение, это адресованный нам знак, наполненный тончайшим смыслом. Я помню, как в юности изучал книги пророков: я чувствовал пульсирующий в них трепет и интуитивно вникал в диалоги пророков с Богом. У меня была особая чувствительность: она у нас в роду, я унаследовал ее от родственников, которых никогда не видел лично, они погибли во время Шоа. Эти люди были наделены огромной духовной силой, намного превосходившей ту, что была у моих родителей, дедушек и бабушек. Почему мне дана эта чувствительность? Как подобные вещи закладываются в генах? Это нечто за пределами моего сознания и подсознания. Значит, существуют и иные измерения, иная реальность.
Бергольо:
– Если бы вера в загробный мир была психологическим механизмом для подавления тревоги, этот механизм бы не работал; тревога возникала бы все равно. Смерть – это ограбление, потому-то мы живем в тревоге. Человек цепляется за земную жизнь, не хочет уходить, ему страшно. И никакие усилия вообразить загробный мир не избавят от этого страха. Даже самый истовый верующий ощущает, что его грабят, что он вынужден распрощаться с частью своего существования, своей личной истории. Этими ощущениями невозможно поделиться с другими людьми. Возможно, что-то подобное испытали только те, кто впадал в кому. В Евангелии даже сам Иисус – это происходит накануне молитвы на Елеонской горе – говорит: «Душа Моя скорбит смертельно». Его страшит то, что вот-вот случится, так и написано. Как повествуют евангелисты, в смертный час Он произносит слова XXI псалма: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» От этого не спасается никто. Я полагаюсь на милосердие Божие, надеюсь, что Он проявит ко мне снисхождение. Скажем так: пусть будет не тревога «под анестезией», а способность вынести эту тревогу.
Скорка:
– Тревога снедает нас, когда мы сознаем, что время нашей жизни ограниченно, и вдобавок нам неизвестно, когда истекает срок. Как страшно думать, что наше существование – лишь нелепый каприз природы и ничего больше, что со смертью все неизбежно заканчивается. Тогда жизнь не имела бы смысла, ничего бы не значили ни идеалы, ни справедливость… Но подобный образ мыслей – уже крайность. Остаются два варианта. Первый: человек не желает задумываться о Боге, но понимает, что человеческое существование все равно наделено неотъемлемым смыслом. Для такого человека существуют принципы доброты и справедливости, которые передаются из поколения в поколение.
Второй вариант – для верующих. Мы, разумеется, веруем, что в нас теплится Его частица, Его искра, а смерть – всего лишь изменение некой ситуации.
Бергольо:
– Недавно я читал одного писателя II века, который считал, что Пасха – это своего рода путь от начальной точки до конечной, и прилагал эту идею к человеческой жизни. Он пишет примерно следующее: «Не теряйте из виду пункт назначения и старайтесь не очень-то скрашивать развлечениями время в дороге, иначе увлечетесь и забудете про цель своего путешествия». Мы должны нести ответственность за свой путь, в нем проявляется все наше творческое начало, все, что мы предпринимаем для улучшения нашего мира. Только не будем забывать, что мы движемся к цели, которая нам обещана. Идти по жизни – наш долг, наша обязанность творчески исполнять волю Бога: «Плодитесь, размножайтесь и обладайте землею». Первые христиане объединяли образ смерти с образом надежды, а символом служил якорь. Надежда – это был якорь, который бросали на берег и плыли к нему, держась за привязанный к якорю канат, чтобы не сбиться с пути. Спасение в надежде, которая однажды откроется нам во всей полноте, а пока мы цепляемся за канат и делаем то, что считаем своим долгом. Св. Павел говорит нам, что «мы спасены в надежде»[55].
Скорка:
– Надеяться на что-то – не значит пассивно дожидаться, пока цель будет достигнута сама собой. Можно надеяться активно. Еврейский народ две тысячи лет жил с надеждой вернуться на свою землю. Долгое время эта надежда сводилась к молитвам Богу. Но пришло время, когда многие евреи покинули Европу и переселились в Израиль. Вот в чем разница между надеждой и оптимизмом: оптимизм не бывает целью, это лишь подход к жизни.
Бергольо:
– Оптимизм – скорее нечто из области психологии, определенное отношение к жизни. Одним всегда будет казаться, что стакан наполовину полон, а другим – что он наполовину пуст. Что касается надежды, то в ее основе есть элементы пассивности, так как надежда – дар Божий. Надежда – добродетель, которую невозможно приобрести собственными усилиями, тебе ее должен даровать Господь. Другое дело – то, как всякий из нас распоряжается надеждой, какое применение ей находит, как он ее осмысляет… Для нас надежда – одна из трех богословских добродетелей, наряду с верой и милосердием. Обычно мы придаем вере и милосердию больше значения. Но именно надежда упорядочивает весь твой путь с начала до конца. Существует риск так полюбить путь, что упустишь из виду его цель. Другая опасность – впасть в квиетизм: неотрывно смотреть на цель, но за время пути не сделать ровно ничего. В истории христианства были времена мощных квиетистских движений, которые противоречили предписанию Бога трудиться и преображать землю.
Скорка:
– Те, кто исполнен глубокой веры, перед лицом смерти ведут себя гораздо спокойнее, чем другие. Мне вспоминается один человек из моей общины, очень благочестивый еврей. Однажды мне позвонила его дочь, спросила, не могу ли я зайти. Сказала, что отец очень плох, что, по словам доктора, его дни сочтены. Разумеется, я согласился. И пришел, ожидая, что найду его при последнем издыхании. Но этот человек был в совершенно ясном уме, ничто не выдавало, что он на пороге смерти. Я побеседовал с ним, как с совершенно здоровым. Но поскольку его дочь сказала мне, что он при смерти, я говорил очень осторожно. Я попрощался с ним в особых выражениях. Сказал ему на иврите: «Пребудь с миром». Он протянул мне руку и сказал: «Ну хорошо, рабби, дорогой мой друг, увидимся в грядущем мире». Этот человек пребывал в полном душевном покое, веровал всей душой. В момент прощания с жизнью он был полон жизни. Спустя два дня он скончался.
Бергольо:
– Но тревога реальна. Этот миг, когда отрываешься, отделяешься от чего-то. Человек чувствует приближение этого мига. Отделиться нелегко, но, думаю, Бог держит человека за руку, когда тот собирается совершить прыжок в неизвестность. Нужно вверить себя руке Господней, ведь в одиночку это чувство невозможно вынести.
Скорка:
– Когда молодому человеку приходится заглянуть в лицо смерти, он думает обо всем, чего не сделал в жизни. Тоскливо спрашивает себя: «Неужели я до сих пор этого не успел? Сколько же неосуществленных мечтаний. Какой специалист из меня получится? Какой отец?» Со временем, когда большая часть жизни уже позади, начинаешь думать о смерти как о чем-то уже четко различимом, тревожиться не перестаешь, но смерть уже виднеется отчетливо. В еврейской мистике есть образ души, которая остается на месте кончины, не сразу возносясь ввысь. Это значит, что тревога ощущается даже в сам миг смерти, что душе трудно отделиться от тела. Но некоторые люди в предсмертный миг отдаются смерти как-то умиротворенно: тревога слабеет, когда думаешь, что кому-то полностью доверился и твоя личная история вовсе не заканчивается.
11. Об эвтаназии
Скорка:
– Несомненно, нужно развивать медицину, чтобы она улучшала условия человеческой жизни. Но будьте начеку! Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы усилия в этом направлении оборачивались жестокостью медиков. Продлевать жизнь человека искусственно, причинять душевную боль его семье, которая видит своего любимого родственника в безнадежном состоянии, оплетенного трубками только потому, что сердце и легкие у него пока работают… – нет, это совершенно бесмысленно. Да, надо продлевать жизнь, но только полноценную.
