Михаил Меньшиков - ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ
Оглядываясь назад, следует признать величайшим несчастием то обстоятельство, что вспоминаемое сегодня «17 октября» произошло в 1905 году, а не в 1805-м и даже не в 1705 году, когда Петру Великому не было нужды сочинять новую конституцию, а достаточно было остаться верным той, которую он унаследовал от предков. То, что было с тяжкими страданиями рождено десять лет тому назад, просилось к жизни и сто, и двести лет тому назад и совершенно напрасно было задушено в угоду нашей немецкой колонии. Как ни зачаточны были учреждения земского собора и боярской думы, но они ничуть не ниже даже по конструкции своей теперешних наших законодательных палат. А по жизненности своей и практическому влиянию на жизнь, пожалуй, старое наше представительство было повыше нового. Петру Первому, которого в данном отношении не хочется назвать Великим, не следовало производить государственного переворота, не следовало разрушать родной национальный стиль государственности, более совершенный, чем у современных ему немцев. В том стиле и при великолепном представительстве Церкви (патриарх), аристократии (боярство) и народа (земский собор) самою жизнью было нащупано и осуществлено «единение царя с народом», о котором через двести лет все еще толкуют и толкуют. В том старом стиле все огромное тело нации было признано государственным существом, которому подобало известное уважение, свобода голоса, право участия в своей судьбе. С неслыханной, заимствованной у тогдашних немцев грубостью Петр Первый вывел весь русский народ за черту политического бытия, лишил его политического сознания и погрузил в двухвековую «ночь».
Подслуживающиеся к онемеченной нашей бюрократии историки клеветали и продолжают клеветать на допетровский быт, и в том числе на наш старый допетровский парламент. Конечно, это было учреждение, далекое от теперешних понятий о совершенстве, но оно казалось удовлетворительным для наших предков, как казались удовлетворительными приземистые тогдашние хоромы с крохотными окнами и низкими сводами. Я лично не рекомендую возвращаться ни к этим сводам, ни к неуклюжим формам земского собора. Но я считаю роковой ошибкой, чтобы не сказать историческим преступлением, ту революционную грубость, с которою Петр, под внушением немецкой колонии, взял да и срыл родную государственность. Следовало развивать ее, а не уничтожать. Сохранись у нас патриаршество, боярская дума, земский собор, через двести истекшие лет они были бы уже вполне сформированными, отстоявшимися, прочными учреждениями, сообразованными с жизнью, и драгоценнейший плод политической культуры – гражданская свобода – не пребывала бы в кислой завязи, как теперь. Все-то мы, злосчастные, «начинаем» жить, все-то «готовимся», все чего-то ждем, негодуем на настоящее и мечтаем о будущем. Но эта трагикомическая картина получилась только оттого, что мы с легкой (точнее, с тяжелой) руки Петра вступили на путь хронической государственной революции, хронического разрушения того, что создает живая общественность, пытающаяся залечить свои бесчисленные раны. Немецкая колония, сложившаяся в Москве еще до Петра, сообразила тогда, что нет нужды завоевывать весь народ – достаточно покорить себе нравственно одного властителя, и вся земля будет лежать у их ног. Замысел почти удавшийся… Может быть, все ужасное, что мы переживали за эти двести лет и переживаем сейчас, могло бы быть объяснено этой старой немецкой интригой.
Что сказать о нынешней Государственной Думе? Конечно, она не то, чего мы жаждали и ждали десять лет назад. Если бы тогда сложилась решимость взять культурную государственность с теми же требованиями, какие мы предъявляем к автомобилю и аэроплану, то есть с тем условием, чтобы введены были все усовершенствования в них до последнего дня, то, конечно, парламент наш дал бы и результаты далеко не те, что он дает теперь. Представьте, что в автомобиле вы требуете непременно устарелой системы, непременно зачаточного мотора, первобытных шин и рессор. Ясно, что на такой машине далеко не уедешь и комфорта от нее ждать напрасно. А наш парламент представляет именно зачаточный автомобиль, причем все внимание устремлено на то, чтобы отстоять его зачаточность. О последствиях такого отношения к парламенту говорить не будем: учесть, насколько страна страдает от крайне замедленного и качественно несовершенного законодательства, очень трудно. Но кроме мирного законодательного изнурения Империя переживает и военную катастрофу, которая в сильнейшей степени связана со слепотой у нас народного представительства в той области, где зрение его должно быть особенно зорким. После японской войны, которая явилась грозным предостережением, великий народ должен был бы понять, что он плохо вооружен и что это плохое вооружение является неодолимым соблазном для хищных соседей. Наш парламент – будь он построен по иным чертежам – мог бы отвести грозовую тучу от своего отечества или системой хороших громоотводов поглотить энергию этой тучи сравнительно безвредно. Но новая постройка явилась лишь слегка измененной копией старых хоромин, и на судьбу России присутствие его влияет слабо. Еще во времена Герцена Россия казалась страной бездействующих возможностей. Вспомните про Царь-колокол, который не звонит, и про Царь-пушку, которая не стреляет. Если к бюрократии, которая ставит вопросы и не решает их, прибавить парламент, который занимается тем же, то ясным станет настроение, с которым мы вступаем во второе десятилетие парламентской эры. Оно не розовое и не голубое.
17 октября
1916 год
ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ
"Золотое славянское сердце соединится с разумом Запада и образует ценный сплав; из него будет отлит колокол, который возвестит рождение новой цивилизации, когда справедливость будет возвышать свой голос с той же силой, как и любовь".
Эти слова знаменитого поэта Жана Решпена, обращенные как привет к членам нашей Государственной Думы, гостящим во Франции, меня несколько царапнули по сердцу. Приветствие изысканного поэта изысканной нации написано в стиле тех священных изречений арабской вязью, которыми украшены фронтоны восточных храмов. Тут глубина и красота мысли и пышная узорность ее, предназначенная вместе с фресками нежить взоры веков. Но если перевести эту утонченность на простой язык, то получается несколько обидный (по крайней мере для меня лично) смысл. Желая сделать России наилучший из комплиментов, французский поэт ничего не нашел отметить, кроме "золотого славянского сердца". Оно противоставляется будто бы равносильному достоинству Запада, именно разуму его, простому или бриллиантовому, к сожалению, не прибавлено. Итак, у нас только хорошее, золотое сердце, у них - разум.
Признаюсь, мне лично такая национальная характеристика славянства, помимо вопроса о ее справедливости, не кажется лестной. Она напоминает характеристику славянской расы, данную когда-то Бисмарком. По мнению последнего, славяне - племя женственное по характеру, тогда как немцы - племя мужское. Немец будто бы как тип мужчина, славянин всегда немножко женщина. Не кажется обидным, когда говорят о золотом женском сердце; превозносить же золотое сердце мужчины значит в каком-то важном отношении компрометировать его. Так, по крайней мере, среди народов арийской расы установилось понимание мужественности и женственности. "Мужчина должен быть свиреп, гласит испанская пословица", - говорит один тургеневский герой. Есть ли такая пословица, я не знаю, но и на нашем языке, когда говорят человеку: "Не будь бабой", хотят выразить, что мужчине неприличны слабость сердца, мягкосердечие, чувствительность и излишняя нежность. Я боюсь, что прославленный французский поэт, говоря о "золотом славянском сердце", совсем нечаянно для себя расписался под бисмарковской характеристикой славянской расы.
Что славянам недостает твердости характера, то есть ясно выраженного стиля души, об этом чуть не в один голос говорят все европейские наблюдатели, которые серьезно интересовались этим вопросом. Если не все, то многие говорят о славянском добродушии, о славянской мягкости, простоте, безыскусности, возможности без особенных церемоний сойтись с человеком и сдружиться с ним. Сдружившись же с русским человеком, очень нетрудно и поэксплуатировать его, приспособить к тому, чтобы он обслуживал вас без большой, а иногда и без всякой требовательности относительно вознаграждения. Это дорогое и прямо-таки золотое свойство русского сердца из европейцев прежде всего открыли немцы и давным-давно, лет триста тому назад, начали использовать этот источник дохода. Судя по множеству выходцев из Ливонии, "из Прусс", из Швеции, из земли Цесарской, немцы потянулись в Россию еще в великокняжеские времена Москвы. В середине XVII века в Москве была уже очень крупная немецкая колония. Судя по отзывам немцев о России, они и тогда презирали ее, как только может грубый мужчина презирать женщину. А в какой степени даже гениальный немец может презирать женщину, об этом прочтите у Шопенгауэра в его убийственных отзывах о слабом поле. Для Шопенгауэра женщина - это "второй сорт" человека, существо на целую ступень ниже мужчины.
