Екатерина Дмитриева - Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трех углов (1804–1826). Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов
Ваш преданный и нежный друг и брат Николай»[155].
Характерно также, что когда А.И. Тургенев сообщил Марии Павловне, что брат его Николай собирается опубликовать во Франции работу о декабристах (имелись в виду «Россия и русские»), впервые Мария Павловна, которая, как уже было сказано, относилась к Тургеневу с большой дружбой и уважением, рассердилась и резко высказалась, что считает это «предательством с его стороны»[156].
Впоследствии своему сыну Карлу Александру Мария Павловна постоянно внушала мысль о том преимуществе, которое все они имеют, будучи близкими родственниками столь «возвышающегося над всеми человека», как его дядя Николай, «непререкаемый пример для подражания». Внушая сыну принцип – держаться во внешней политике России, которая есть «самый надежный союзник» для великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенах[157], – сама она также всегда его исповедовала. Так, во время революции в Веймаре 1848 г., когда возникла серьезная опасность того, что Веймарское великое герцогство окажется присоединенным к Саксонии, она умоляла Николая I (как в свое время умоляла Александра I) сделать все возможное, дабы «воспрепятствовать осуществлению этого замысла и защитить наш Дом»[158]. В ее рабочей комнате присланный ей в подарок портрет Николая висел напротив портрета Петра Великого, символизируя тем самым преемственность, о которой однажды, как известно, написал и Пушкин.
Слегка перефразируя слова Екатерины I о семье своего сына, можно сказать, что, несмотря даже и на личные, и на политические разногласия, в сущности, это была «дружная семейка»[159], в которой все заботились друг о друге и где существовал почти религиозный культ семейных уз[160]. Лежавшие в его основе принципы верности и дружбы определяли атмосферу времени их взросления[161]. Этим же, по всей видимости, объясняется и неоднократно повторенное в дневниках и письмах утверждение Марии Павловны, что Бог дал ей великое счастие иметь в своих братьях своих лучших друзей. К этому добавлялось еще и пожелание матери, о котором Мария Павловна не раз вспоминает как о ее последней воле: чтобы ее дети, где бы они ни находились, всегда держались вместе, – то, что сама Мария Федоровна называла «собираться в пучок» («former faisceau»)[162].
Характерна в этом смысле запись А.И. Тургенева в дневнике: «В 12-м часу утра явился к Великой княгине. В 2 часа прислала за мной карету, отдала письмо к Императрице, говорила о России, об Императоре со слезами. “Поведение братьев достойно незабвенного” – лучшего ни о ком сказать нельзя, и опять слезы блеснули в глазах ее. Поручила поклониться Карамзину, уверена, что он не переменился ни в чувствах, ни в образе мыслей. Вот что удержал в памяти, смотря на милые черты ее, изображающие глубокую горесть, ум и душу высокую!»[163]
Возможно, не случайно и то, что народная легенда соединила ее имя с именами ее братьев, а ее отъезд в Германию уподобила схиме и отшельничеству. Cогласно легенде, незадолго до появления Федора Кузьмича в Сибири в 1833 г., под Иркутском у мощей св. Иннокентия объявилась Мария Павловна, велевшая народу поминать за здравие брата ее Михаила Павловича. Митрополиту Серафиму (Глаголевскому) тогда же было отправлено ее письмо: «Уведомляю Вас, что я жива и здорова; по Вашем святом благословении нахожусь во святой Сибири. Однако Вы, св. Отец, благословили меня, только не знали, кого благословляете, чью дочь. А теперь я Вас уведомляю, что я была Государя Павла Петровича. Бог меня сотворил, а Государь меня родил Павел Петрович, вместе с Маменькою моею любезною, а с его женою Государынею Мариею Федоровною в Зимнем дворце. Но я была у них на Божьем желании отдана и находилась в таких местах, что не могла открыть себя, чья я дочь, и принимала мучения со всех сторон.
Покорнейше Вас прошу, св. Отец, уведомить также самого Государя о моем приключении, дабы он меня взял во дворец, знаю, что надобно быть теперь в Империи…»[164]
Интрига царственного эпистолярия
Пора уже, наверное, задаться вопросом: что именно составляет нерв переписки Александра и Марии Павловны, которую «ненавязчиво» дополняют письма к Марии Павловне Елизаветы, постоянно сетующей на обилие корреспондентов у своей невестки, не оставляющих ей собственных сюжетов для общения. Что собственно нового узнаем мы из нее о событиях и делах давно минувших дней?
И здесь следует констатировать, что переписка эта во многом является шифром, ключ к которому подобрать не слишком просто. При чтении ее невольно возникает множество вопросов. Что означает патетика и эмфаза писем Александра и Марии первых лет (более ярко выраженная у Марии Павловны, чуть менее – у Александра)? Являются ли бесконечные признания в любви и верности знаком риторической традиции или же выражают нечто, имевшее жизненную реальность? Ведь порой даже создается впечатление, что из этого каскада фонтанирующих чувств полностью исключен молодой муж. О нем Александр вспоминает, уже написав письмо, и свой привет пишет другими чернилами на полях. Словно то скорее письма возлюбленных, чем брата и сестры. Откуда проистекает эта музеизация памяти, когда вещь другого становится священной, а подарками служат портреты, перчатка, колокольчик (о, дети эпохи сентиментализма!) и даже стальная кастрюль? Откуда это вопиющее противоречие – ощущение семейного счастия и глубокой горести? («Мой Муж все прежний, и в этом отношении мне также желать более нечего! Единственной моей печалью остаются мои воспоминания, но именно они мне и дороги»). И не следует ли здесь искать также и литературные источники?
Еще один вопрос касается феномена протеизма, в принципе свойственного почти любой переписке, но в обмене письмами царственных особ близко смыкающегося с проблемой придворного эпистолярного этикета. Последний, будучи достаточно хорошо известен в своих внешних формах, в глубинных формах бытования изучен очень мало[165]. И действительно, из публикуемых здесь писем возникает несколько иной образ Александра I, чем тот, что сформирован у нас иными источниками. Но при этом вопрос остается открытым: насколько адекватен Александр тому образу, который создавала в своих письмах Мария Павловна и который он сам создавал в своих письмах к ней? А ведь, судя по переписке, их многое объединяло: он ненавидел перемены и потому уверял ее в неизменности своей любви («…Вы знаете, как я ненавижу изменения. – А потому можете быть уверены, что будете любимы Вашим Александром так же, как были любимы прежде, то есть от всего сердца»). Ср. ответ Марии Павловны: «Вы пишете мне о монотонности Вашего обычного образа жизни; я же этому, любезный Друг, весьма рада, и это – из чистого чувства эгоизма: пока Вы сохраняете свои привычки, я могу всегда, несмотря на свое удаление, знать, чем Вы заняты в течение дня» (письма от 15 января и 17/29 апреля 1805 г.) Другое, что их объединяло, – нелюбовь к светской жизни: «Я заранее сочувствую тому, мой любезный Друг, сколько комплиментов и поздравлений Вам придется выдержать, и заранее боюсь, как бы у Вас от них не побежали по телу мурашки, разве что это благородное свойство исчезает, как только покидаешь Cara patria». Но и Мария Павловна постоянно признается, насколько светская жизнь Веймара мало ее занимает.
Еще одна проблема данных писем, в особенности раннего периода, заключается именно в том, что сколь много в них говорится о чувствах, столь же мало – о впечатлениях и событиях внешней жизни (весь «событийный ряд», напротив, мы находим в переписке с Марией Федоровной как самого Александра, так и Марии Павловны). «Ничего не говорю Вам, добрый мой Друг, об обстоятельствах нынешнего времени. Маменька взяла этот труд на себя. Я же предпочитаю выразить Вам свою привязанность и дружбу, которые исчезнут лишь с моей смертью». Такого рода риторика для писем Александра вообще характерна. А ведь мы знаем, насколько эти годы для него были насыщены событиями. Событийны в высшей степени были ранние годы и для Марии Павловны, сразу же по приезде в Веймар оказавшейся не только в лоне герцогской семьи, но также и окруженной цветом литературного общества Веймара того времени. Но в письмах к брату об этом – всего лишь одно сдержанное и отчасти самоироничное высказывание о «немецких Афинах». Впрочем, и Александр, сам скупой на описания, однажды все же не удержался, чтобы не упрекнуть сестру в лаконизме описаний ее жизни в Веймаре: «Если я и могу в чем-то упрекнуть Ваши письма, то только в том, что Вы недостаточно рассказываете мне о себе; довольны ли Вы, хорошо ли себя чувствуете в этом знаменитом Городе» (письмо от 31 марта 1805 г.).
Настойчиво повторяя в письмах Марии Павловне, как он не любит изменений, в письме от 11 июля 1805 г. Александр все же вынужден признать, что существует и иная реальность: «У нас ничего нового до сих пор не произошло, а Вы знаете, что это единственное, чего я желаю; я ненавижу изменения, однако политический горизонт неприятно омрачается. Вы видите, что я начинаю говорить как человек государственный» (письмо от 1 июля 1805 г.). Так с лета 1806 г. в их переписке начинает все более преобладать политическая тема, основной подтекст которой – необходимость приезда Марии Павловны в Петербург, продиктованная политическими событиями. После их новой встречи в Петербурге зимой – весной 1808 – 1809 г. и периода личного общения стиль их переписки резко – хотя и на недолгое время – меняется. Со стороны Александра возобладают гривуазно-пароди но-галиматийные письма, полный контекст которых, к сожалению, для нас невосстановим. Собственно, одно такое письмо обнаруживается еще и раньше, среди семейных и квазиполитических писем Александра, адресуемых тогда Марии. Написанное из Финляндии на смеси русского и французского языков под впечатлением об известии о новой беременности сестры, оно датируется 20 марта 1807 г. Мотивы этого письма отзовутся и в написанном почти три года спустя, еще более интригующем и загадочном письме от 10 января 1810 г., где Александр, вспоминая зиму 1809 г., проведенную вместе с Марией Павловной, описывает с неясными и подчас гривуазными аллюзиями свое состояние, прошлое и настоящее, но теперь уже на смеси трех языков – французского, русского и немецкого[166]:
