Газета День Литературы - Газета День Литературы # 139 (2008 3)
Из Скита я вышел один. Над монастырём было низкое солнце, такое большое и красное, какого я никогда не видел. И напротив садящегося солнца был месяц, жёлтый и золотой. Сосны стояли тихие и высокие. Я пошёл во Введенский, думая, что он закрыт уже, но он был открыт. Там можно было спать на полу. Некоторые уже расстелили ковры. Я попросил у дежурящего тоже ковер и сложил его вчетверо, расстелив под иконой Николая Чудотворца. Люстры погасили, и светили теперь только светильники у икон в разноцветных стеклянных плошках на длинных тонких цепях. "Сам-то я и некрещёный, — почему-то подумал я. — А вот и здесь". Мне стало так хорошо, как будто ничего раньше и не было, никакой моей неудавшейся жизни, как будто я всегда жил здесь такой же тихий и славный. Я помолился и покрестился Николе, чтобы стало чудо. Я не знал, в чём должно было бы быть это чудо, в том ли, что я ничего не совершал, в том ли, что никакой я не безумец, в том ли, что та женщина из фотокиоска приедет, как-то я так попросил Николу про всё, чтобы всё это было одно, навсегда — неделённое.
Я заснул в безмятежности. Сон был про дерево, как оно возвышалось надо мной, как тополь пирамидальный, а усеяно было яблоками, что были похожи на новогодние игрушки. Я срывал их и ел. И та женщина была рядом, и оттого было хорошо и легко. И было весело есть яблоки с ней, взглядывая иногда то на неё, то на них, как они висят гроздьями, как виноград, на разных ветках. И я даже не испугался, когда кто-то стал ругаться, что хватит срывать, и я увидел, что с горы спускается хозяин, было непонятно, где руки его, где ноги, где голова, а виден был лишь большой, огромный живот, вдруг я подумал, что это и есть Бог.
В половине пятого тихо запели, пробуждая на утреннюю службу, певчие, и богомольцы стали тихо подниматься. Я проснулся легко, чувствуя во всём своём существе свежесть и силу, стал сворачивать свой ковер и вдруг увидел, как и она сворачивает свой. Это было невозможно, невероятно. Так не могло быть. Не могло. И так было. Она ночевала здесь же, в храме, почти рядом со мной. Я знал, что это не она и что это она. Я подошёл. Она повернулась.
"Как вы здесь оказались?" — спросил я.
Она засмущалась, а потом откинула прядь и ответила:
"Я приехала вечером… Сегодня же праздник, Яблочный Спас, а в гостиницу было уже поздно".
"Чего же вы не сказали тогда?"
"Тогда я была на работе".
Мы положили ковры и вышли. Было утро, солнце ещё не встало. Облака были высоки и ждали рассвета. Где должно было появиться солнце, они были светлее, но ещё были словно слепы или словно спали.
"Пойдёмте, сходим на реку, умыться", — сказала она.
"У вас здесь река Жиздра?" — сказал я.
"Да".
Мы пошли по дороге и вскоре вышли за дома, свернув направо. Мы ничего не говорили, а просто шли, а потом она спросила что-то про фотографии и я что-то ей ответил. Она хотела со мной идти и шла, и я шёл с ней, потому что только этого в жизни и хотел. Про это, наверное, и говорят, что это счастье. Над рекой слегка поднимался пар. В ивах на том берегу удил рыбу солдат. Жиздра быстро бесшумно текла, закручивая круги. Четыре малька выбросились на песок и снова попрыгали в воду. Мы сели на поваленное дерево.
"Вот странно, — сказала она, постукав маленьким кулачком по коре. — Смотрите, вот разломилось, упало от корня, а в том месте, где снова коснулось земли, снова поднялось, снова пустило свои корни".
Ствол её, ивы, на которой мы сидели, от облома перегнувшись по дуге, снова касался земли и снова по дуге поднимался, словно след брошенного и отскочившего мяча, взвивался над Жиздрой, ветвясь и зеленея в едва шевелящихся листьях. Я оглянулся и увидел другое дерево, оно стояло невдалеке, спокойное и простое, я вспомнил, что видел его уже когда-то на одной из картин, на одной из каких-то картин какого-то великого художника. Ноги мои были сыры от росы, но было тепло. По тому берегу тихо бежала большая собака, не поднимая морду от травы.
"Волкодав чей-то", — сказала женщина.
"Интересно, откуда эта собака?" — сказал я.
"Вон там палатки, — кивнула она. — Это, наверное, от них".
Мы спустились к воде. Ольга (её звали Ольга) сняла туфли и зашла:
"Ой, какой мягкий песок".
Я смотрел, как она медленно поднимает юбку, обнажая белые красивые колени и выше. Потом я вымыл лицо. Вода была холодная.
"Как вам не холодно?" — спросил я.
Она стала выходить из воды, остановилась напротив меня, совсем близко. Я видел, что это незнакомое красивое лицо, а потом знакомое, а потом снова незнакомое, и с каждым мгновением в лице её что-то приоткрывалось, и я знал, что это я открываю, я знал, что я открываю в себе любовь к этой женщине и что её имя Ольга. И я видел, что и она, смотря мне в глаза, открывает в себе любовь ко мне, к Матвею, во мне свою любовь. А я, ведь я… Она захотела приблизить лицо своё ко мне, и я ещё мельком удивился, как такая красивая женщина Ольга — и никому не принадлежит, ни одному мужчине, и хочет принадлежать мне. Её губы были мягкие и горячие, как будто она ждала, так долго ждала. Я провёл по её волосам, осторожно, ласково, ладонью касаясь теперь её, теперь, в первый раз, и, отняв губы, снова смотрел ей в глаза. Я хотел понять, что это? Что со мной? Ведь так не бывает, так хорошо. Я сделал какое-то болезненное усилие, чтобы запомнить, зачем-то запомнить вот этот её взгляд, и отстранился. И вдруг то чёрное и ужасное, что тоже было частью моего "я", возникло между ней и мною. Я хотел сдержаться и не мог. Язык мой, враг мой, словно заговорил сам собой.
"А вдруг я убийца?" — спросил.
Что-то, что было ещё на грани — ни там, ни здесь, что-то, что могло упасть на одну сторону, как монета, или орел, или решка, что-то, чего ведь она могла никогда не узнать и что я мог забыть, что-то, что ещё могло прозвучать как шутка.
"Вдруг я приехал сюда замаливать грехи? — прокладывал неумолимое, железное мой язык, не я, а какой-то отчуждающийся во мне другой и прежний человек, какой-то другой логический человек, который знает, что есть железо и что нельзя вырываться из железа. — Вдруг я убил троих — женщину, её ребенка и её мать?"
Я смотрел в лицо Ольги, произнося по очереди эти чудовищные слова, уточняющие и уточняющие. Я видел, какое нестерпимое страдание они ей причиняют, как лицо её искажается в муке.
"Скажите… скажите сейчас же, что это неправда, — заговорила она, я увидел слёзы на её глазах. — Скажите, что это вы шутите… что вы так глупо шутите".
Я молчал, не отводя от неё взгляда, потом сказал:
"Да, я шучу".
Она попыталась вяло улыбнуться:
"Вы страшный человек".
"Я вас люблю", — сказал я и снова замолчал, неумолимое и тяжёлое, невидимое что-то надвинулось мне на грудь.
"И потому хочу, — продолжил, принимая тяжесть и одновременно как-то странно от неё освобождаясь, — чтобы вы знали обо мне всю правду".
"Нет!" — вскрикнула Ольга и заплакала.
Волкодав у палатки на том берегу поднялся и зарычал.
"Зачем я это сказал? Зачем? — понеслось во мне, как карусель. — Идиот… Было дано, один раз дано, прощение же… один раз за тысячу лет… и ты не узнал, не понял… Дано было забыть".
Я стоял и смотрел на нее, на Олю, как она плачет, закрыв маленькими ладошками лицо, как сотрясаются её плечики. Я хотел обнять её и не мог, не мог.
"Обнимите меня", — сказала она вдруг, переставая плакать и не отнимая ладоней.
Тогда я обнял.
Мгновение, длящееся навсегда, она прижималась ко мне, а потом, быстро оттолкнув, вырвалась и побежала. Волкодав посмотрел ей вслед и не двинулся. Я сел на песок здесь же, а потом откинулся, глядя в небо.
Через два часа я перешёл мост и сдался властям.
Михаил Елизаров. ОВОД
Стрелу с Гончаром забили на остановке, где перекресток улицы Сахарова и проспекта пятидесятилетия ВЛКСМ, Гончар говорит: — Поехали хаты прозванивать? — я: — Ну, ладно, — ходим по домам, прозваниваем двери, обычно Гончар, а я на пролёт внизу, но были случаи, когда и вместе звоним, если спрашивают из-за двери: — Кто? — Гончар сразу: — Можно Марину? — нам отвечают, что такая здесь не живёт, мы: — Извините, — и уходим, ну, и так до самой девятиэтажки, за которой школьный стадион, мы с Гончаром поднялись на последний этаж, квартира слева, обычная дверь с чёрным дерматином, звоним долго, никто не выходит, тогда Гончар открывает замок своими ключами, у него есть такая связка ключей, которые на любые двери подходят, где-то ему слесаря выточили, и мы оба зашли вовнутрь, в прихожей висит шинель военная с погонами подполковника Советской Армии и женский плащ болоньевый и много обуви на полу, но стоптанной, и тапки всякие домашние, я сразу в спальню, возле левой стены у окна тумбочка с зеркалом, смотрю в верхнем ящике: обручальное кольцо, перстень-печатка, женские электронные часы с позолоченным браслетом — всё это взял, Гончар заглянул: — Косметику женскую тоже, сеструхе подарю, — помаду, духи "СССР-Франция", набор теней, состоящий из трёх цветов, и медный браслет в виде змеи, цепочку серебряную, потом я пошёл в зал, где Гончар был, там ещё сервант лакированный под орех, и в баре коньяк "Чайка" три звезды, две шампанского советского и ликер, названия я не помню, всё это Гончар сложил к себе, и больше брать нечего, Гончар ещё бросил в сумку три детские игрушечные машинки импортные в прозрачной упаковке, а в серванте полка и на ней три книги: "Овод", "Кулинария" и ещё книга с оторванным корешком, я вообще-то редко читаю, но взял, Гончар сильно удивился, а я говорю: — А тебе зачем машинки? — и я ещё тдк аудиокассету нашёл на кухне, на кассете сверху ничего не было написано, я на всякий случай прихватил, чтобы потом нормальную музыку записать, если на ней плохая музыка, и мы дверь захлопнули, сразу пошли на стадион и там выпили "Чайку", Гончар говорит, что золото надо быстро сдать, на ул. Карла Марла возле кинотеатра "Юность" есть скупка, поехали туда, дали нам за золото сто семьдесят рублей, ещё выпили ликёра, что в квартире взяли, а шампанское занесли Гончару домой, чтобы ему было на праздники, а с книжками странно получилось, без корешка которая, я на стадионе выкинул, "Кулинарию" оставил у Гончара для матушки его, а "Овод" этот оказался каким-то липучим, его всё время приходилось держать, и рука была занята, так я и ходил с "Оводом" и в скупку и везде, примерно в половину шестого Гончар говорит: — Пойдём к универсаму, там ждёт Зайцев, — про которого я знал только, что он Зайцев, но не общался с ним, я согласился, и мы пошли к универсаму, примерно в шесть часов, зашли в кафе универсамовское, я выпил стакан берёзового сока, купил пачку "родопи", а затем мы вышли на улицу, сначала Гончар, потом я, и тогда я увидел, что Гончар уже разговаривает с Зайцевым, на котором был спортивный костюм дутый синий и чёрные туфли, а у Гончара туфли были тёмно-коричневые "Саламандра" и брюки серого цвета с люриксом, и куртка джинсовая, а я был одет в серую куртку, джемпер чёрный с белыми клеточками, брюки светло-коричневые, и румынские туфли чёрного цвета, вот я вышел из кафе и увидел, Гончар разговаривает с Зайцевым, о чём они, я не слышал, Зайцев только спросил: — Что читаем? — я сказал: — "Овод" — и начал тереть с пацанами из нашего района, вернее, я только знал, что они из нашего района, а по именам и где они живут, я не помнил, Гончар и Зайцев поговорили, и Зайцев сказал, что надо купить бухла, и мы пошли в магазин, тот что на предпоследней остановке от трамвайного круга, это было часов семь, когда мы уже шли от магазина, то встретили Севу, зовут его Сашей, а фамилия Севашов, сокращенно Сева, я с ним никаких отношений не поддерживал, раньше видел только на районе, а Гончар знал его, и предложил Севе пойти с нами выпить, а Сева сказал, что они тоже выпивают, вместе с ним был ещё какой-то пацан, который был старше Севы и как его зовут, я не запомнил, кажется Олег, и этот Сева сказал нам, что они где-то недалеко сидят, что у них есть две бутылки водки, и предложил пойти с ними, после чего мы впятером решили к садику за универмагом "Океан", там лежит бревно из тополя, мы подошли туда, на бревне сидели две взрослые женщины за тридцать, внешности я не запоминал, кроме них ещё один дядька немолодой, и когда мы подошли к ним, Сева стал разливать водку, после чего мы все, кто там находился, выпили две бутылки водки, которые были у Севы, и одну бутылку Агдама, которая была у нас, после чего у нас осталось две бутылки Агдама, и бабы говорят Севе пойти купить ещё водки, мы пошли, а все другие и Олег этот остались возле садика, но рабочий день закончился и магазин закрылся, мы снова вернулись, а на бревне уже никого не было, бабы с дядькой свалили вместе с нашим Агдамом, и мы тогда пошли к булочной, расположенной возле круга девятнадцатого автобуса, завернули за угол, Гончар и Зайцев куда-то ссать ушли и как пропали, а мы с Севой остались, я сказал, что могу залезть в булочную, после чего я "Оводом" разбил стекло и залез, зачем не знаю, но когда я залез, Сева, который стоял возле окна, сказал мне, чтобы я взял со стола магнитофон переносной "Весна", я вылез и вспомнил, что у меня была кассета, в кармане куртки, я её вставил и включил, но в магнитофоне сели батарейки, и я не узнал, что записано, чуть прошли, я Севе: — Б…дь, я "Овода" на столе забыл, — но всё равно вернулись, только Сева над ухом нудил: зачем да зачем: — Надо! — я сказал, забрал "Овода", и мы пошли к дому 23 по улице Матросова, где проживает Света Лазарева, с которой я встречаюсь и поддерживаю интимные отношения, мы пришли во двор, я подошёл к лавочке, там сидела Света и ещё кто-то из пацанов, кто именно, я не помню, когда мы стали подходить к лавочке, Сева, обращаясь ко мне, сказал: — Что это за пидараска сидит? — я ответил, это моя девушка, и что он своими словами оскорбил её, и ещё я сказал ему, чтобы он извинился, но он не стал извиняться, тогда я предложил ему отойти и поговорить, мы отошли в сторону, я подумал, что нужно что-то положить, "Овод" был в левой руке, и я положил на землю магнитофон и ударил Севу кулаком правой руки по левой части лица, но я ударил несильно, после этого мы с ним даже стали разговаривать, я подобрал магнитофон и мы снова стали подходить к лавочке, и в этот момент Сева опять сказал обидное, что у Светы ништяк короткий, я спросил: — Это как? — а он ответил, ништяк это промежуток между ртом и носом, после чего я ударил своим лбом по его лицу, но неэффективно, я поставил на скамейку "Весну" и правым кулаком по левой скуле ему два раза, но как-то не получалось, бил плохо, и все видели, что я плохо бью, у него лицо только тихо хрупало, как если на капусту квашеную слегка надавить, я понимал, что это "Овод" в руке конкретно мешает, а куда его уже деть, — некуда, я ударил ещё раз, Сева упал возле лавочки, а я стал ему наносить ногами, первый удар я подъёмом правой ноги по лицу, по средней части, примерно в переносицу, в этот момент Сева лежал на боку, затем я снова ногой, на этот раз левой, по нижней части лица, во что именно, я не рассмотрел, кажется, в подбородок, он пытался переворачиваться, но я снова возвращал его и два раза ещё подъёмом правой ноги по боковой нижней части лица, он так: — О-о-о, — застонал, тогда я нагнулся над ним, но мне показалось, что я даже ничего ему не рассёк, крови совсем нет, после этого я в сидячем положении кулаком правой руки его в область левого уха, и тоже неудачно, несильно, и вдруг увидел, что Света куда-то ушла, но сидят малолетки и обсуждают, как я бью, и я встал и снова Севу ногой, он головой цок об лавочку, и тогда я увидел, что под затылком у Севы кровь, и тут появился мужик, внешности которого я не запомнил, я решил попросить у него закурить, и очевидно я сказал ему что-то обидное, потому что он стал ругаться, что вызвал милицию и, главное, держит меня за руку, я ударил его, а он меня, я вырвался, хватаю магнитофон и начинаю убегать, затем я нечаянно упал, выронил магнитофон, он об землю треснулся, и оттуда такими петлями тягучими завыл с кассеты Антонов: "Золотая лестница, золотая лестница!", я поднимаюсь, в глазах муть, думаю, тут хоть бы "Овода" не потерять, снова бегу, мужик за спину меня ловит, я ему что-то говорю, и сам не понимаю, что говорю, мне руку назад заламывают, а ноги такие тяжёлые, словно оторвались, я вдруг догадался — надо срочно книжку выбросить, чтобы освободиться, а этот "Овод" к ладони просто намертво прилип, и так мне странно, Светка под Антонова в свой подъезд по ступенькам, я ей: — Стоять, пидараска! — она оборачивается, и у неё реально короткий ништяк, его просто вообще нет, Сева был прав, и тетка из первого этажа визжит, как зарезанная: — Убили-и-и! — а сирена так складно вместе с ней: — Дили-дили-дили! — сзади малолетки хором, что менты приехали, а Светка уходит, её уже нет, и на асфальте возятся воробьи, такие серые, медленные, точно наломали куски хлеба, я нюхаю "Овода" и он тоже пахнет кислым хлебом.
