М Алексеев - Ч Р Метьюрин и его Мельмот скиталец
Все указанные даты, а также ряд других проставлены в различных частях текста с целью создать у читателя представление об удивительном, сверхъестественном долголетии Мельмота Скитальца, придающем черты особой таинственности его облику. Однако длительность жизни Мельмота не следует чрезмерно преувеличивать. Ранние критики этого романа Метьюрина, видевшие в главном его герое чуть ли не бессмертного Агасфера (из знаменитой во всем мире и чрезвычайно популярной в романтическую эпоху легенды о "Вечном Жиде") ошибались, делая такое сопоставление; они забывали, что сам автор дал точное указание на возраст и годы жизни Мельмота в конце романа и что именно отсюда следует исходить во всех прочих хронологических исчислениях.
Из предпоследней XXXVIII главы романа (собственно, из включенного в него особого отрывка под заглавием "Сон Скитальца") явствует, что в осенние дни 1816 г. ему должно было исполниться 150 лет - очевидно, со времени получения им долголетия - и что он с тревогой ждал приближения этой роковой для него даты. Мельмоту Скитальцу снится, что он повис над бушующим огненным океаном, а над ним таинственная рука установила на вершине скалы гигантские часы, озаренные вспышками пламени, с единственной стрелкой, которая отсчитывает не минуты и часы, а столетия, и он видит, как эта стрелка достигает предела отведенной ему жизни - полутораста лет {Все вычисления, которые можно сделать по поводу указанной даты, дают, впрочем, очень приблизительные и неточные результаты. Дата портрета Мельмота, написанного в 1646 г., где он изображен человеком "средних лет", но уже после заключения им таинственного договора, равно как и даты, указанные в тексте, дают основание думать, что в момент гибели Мельмота ему должно было исполниться более 175 лет. В описании гибели Мельмота есть сходство с ужасной смертью Амброзио в "Монахе" Льюиса.}. Этот сон становится для Скитальца последним: он гибнет в следующую же ночь.
Что касается самого мотива долголетия, то он, конечно, заимствован Метьюрином не из легенды об Агасфере, хотя он хорошо ее знал {Легенда об иерусалимском сапожнике еврее Агасфере, ударившем Христа, шедшего на казнь, и наказанного за это мучительным бессмертием и вековечным скитанием, известна в европейской письменности и фольклоре приблизительно с XVI в. (см.: Базнер О. Ф. Легенда об Агасфере или "Вечном Жиде" и ее поэтическое развитие во всемирной литературе. - Варшавские университетские известия, 1905, кн. III, с. 1-53). Метьюрин знал ее из многих источников, например, из анонимной баллады "The Wandeng Jew" помещенной в том томе "Остатков древней английской поэзии" (1765) Перси (vol. 2 book III, N 3) из которого другая баллада названа Метьюрином в гл. III "Мельмота Скитальца"; безусловно Метьюрин знал также "лирическую рапсодию" немецкого поэта Д. Шубарта ("Der Ewige Jude, eine Lyrische Rhapsodie", 1787), полный прозаический перевод которой помещен в примечаниях П. Б. Шелли к его поэме "Королева Маб" ("Queen Mab", 1813), или упоминания легенды в "Чайльд-Гарольде" Байрона. Нельзя не упомянуть также изложение легенды об Агасфере в "Монахе" Льюиса. Впрочем, эта легенда в различных видоизменениях и вариантах была очень популярна в литературе английского романтизма. См. об этом специальную главу в исследовании: Railo Eino. Tke Haunted Castle, a Study of the elements of English romanticism. London, 1927 (ch. V. "Wandering Jew and the problem of neverending life").}, а из других источников, среди которых находился роман Вильяма Годвина "Сент-Леон, повесть из жизни XVI столетия" ("St. Leon, a tale of the sixteenth century", 1790), а также очень своеобразно претворенная им легенда о Фаусте.
Роман Годвина повествует о жившем во Франции в XVI в. графе Реджинальде Сент-Леоне, богатом и знатном, который однажды теряет все свое состояние за карточным столом. По совету своей кроткой и заботливой жены он бежит с нею в Швейцарию и находит там пристанище в полуразрушенной хижине на берегу Боденского озера. Однажды он принимает у себя обремененного годами старика, который вскоре умирает, открыв Сент-Леону известную ему тайну камня мудрости и эликсира жизни. Эта тайна возвращает Сент-Леону богатство, а приобретенный им секрет вечной молодости в конце концов становится для него источником горя и душевных мучений. Приобретая облик юноши, герой невольно становится соперником в любви собственного сына; посещает своих дочерей, не узнающих его. В Мадриде он попадает в руки Инквизиции, в темнице которой томится долгих двенадцать лет, однако счастливо избегает публичного сожжения, к которому приговорен Инквизицией за занятия чернокнижием, он испытывает множество приключений в разных странах, но богатство и долголетие, полученные с помощью лишь ему одному известной тайны, вызывают к нему недоверие и опасения всех, с кем он общается. В итоге он остается совершенно одиноким, живет в полном отъединении или, лучше сказать, отторжении от общества; по этой же причине его филантропические замыслы, которые он лелеял первоначально, терпят полную неудачу; никто не хочет пользоваться благами, которые он пытается расточать нуждающимся, и в конце концов, перед тем как открыть секрет жизненного эликсира отъявленному негодяю и человеконенавистнику, он становится мизантропом {Мотив долголетия В. Годвин почерпнул из книги "Возрожденный Гермипп, или Триумф мудрецов над старостью и могилой" ("Hermippus Redivivus or the Sages Triumph over Old Age and the Grave", London, 1749), переведенной Дж. Кемпбеллом с латинского оригинала, изданного И. Кохаузеном в Франкфурте-на-Майне в 1742 г.; не исключена возможность непосредственного знакомства с этой книгой также Метьюрина. В "Возрожденном Гермиппе" рассказывается, в частности, история, якобы случившаяся в Венеции в 1687 г.: с этой историей, очевидно по указанному источнику, знаком был и Метьюрин. В этом году в Венеции появился некий иностранец (signer Gualdi), располагавший небольшой, но ценной коллекцией картин, которую он никому не показывал. Однажды одному венецианцу, знатоку живописи, удалось побывать у сеньора Гвальди и увидеть принадлежавшие ему картины, и он поражен был необычайным сходством одного портрета в этом собрании с его владельцем. "Этот портрет списан с Вас? - спросил венецианец. - На вид вам можно дать лет пятьдесят. Между тем я знаю, что эта картина писана кистью Тициана, умершего сто тридцать лет тому назад. Скажите, как это оказалось возможным?". На это синьор Гвальди отвечал: "Это не так легко объяснить, но нет никакого преступления в том, что я похож на портрет, написанный Тицианом".}. Нет никакого сомнения, что многие подробности увлекательного романа В. Годвина отозвались в "Мельмоте Скитальце" {Метьюрину несомненно запомнился тот эпизод в "Сент-Леоне", где рассказывается о герое, приговоренном Инквизицией к аутодафе, который спасается в последнюю минуту найдя себе неожиданный приют, в убежище испанского еврея в Мадриде.}.
Более сложным представляется давно уже вызывавший споры вопрос о родстве "Мельмота Скитальца" с легендой о Фаусте. Высказывались предположения, что, создавая своего героя, Метьюрин вдохновился "Трагической историей доктора Фауста" Кристофера Марло. Эта догадка, впрочем, ничем не подтверждаемая, возникла на том основании, что Метьюрин не знал немецкого языка и не мог быть знаком с текстом первой части "Фауста" Гете до появления английского ее перевода. Между тем такой перевод, выполненный Джоном Анстерсом, как раз появился в английском журнале "Blackwood's Magazine" в 1820 г., приблизительно в то время, когда Метьюрин уже заканчивал свой роман о Мельмоте. Знакомство Метьюрина с этим первым английским переводом гетевского "Фауста" поэтому представляется возможным; сходство некоторых подробностей в обоих произведениях настолько заметно, что оно почти исключает возможность случайных совпадений. Так, судьба островитянки Иммали, когда она становится Исидорой де Альяга (в конце "Повести об индийских островитянах"), очень напоминает конец истории Маргариты и Фауста у Гете. Возвратившись в свою семью, дитя природы Иммали-Исидора под руководством духовника семьи Альяга получает образцовое католическое воспитание; отсюда ее тревога и увеличивающиеся опасения относительно человека, о котором она ничего не знает и в вероисповедании которого она сомневается. Напомним хотя бы беседу между Исидорой и Мельмотом перед их таинственной свадьбой {В сцене венчания ночью в темной церкви, где обряд совершает умерший накануне отшельник, Метьюрин несомненно находился под воздействием баллад Бюргера (в частности, "Леноры", известной в Англии с конца XVIII в.) и Роберта Саути.} (в гл. XXIV четвертой книги). Исидора упрекает Мельмота в равнодушии к религии, в легкомысленном, несерьезном к ней отношении: "Ты... говоришь о нашей пресвятой вере такими словами, которые повергают меня в дрожь, ты говоришь о ней как об обычае страны, о чем-то внешнем, случайном, привычном. А какую веру исповедуешь ты сам? В какую ты ходишь церковь? Какие святые правила ты исполняешь?" - спрашивает она. "Я одинаково чту любую веру, одинаково уважаю обряды всех религий", - отвечает ей Мельмот, и "в эту минуту насмешливое легкомыслие напрасно старалось совладать с охватившим его вдруг безотчетным ужасом". "Так, выходит, ты в самом деле веришь в то, что свято?" - твердит Исидора. ""Ты в самом деле веришь?", - в волнении повторила она". Сравним с этой беседой диалог, происходящий между Маргаритой и Фаустом в саду Марты (в 16-й сцене "Фауста" Гете):
