Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №4 (2002)
Литература — есть часть общего большого партийного дела. А у нас то и дело появляются произведения, не являющиеся частью нашего большого партийного дела.
В. ДЕМЕНТЬЕВ:
Шолохов не мог просто так сказать, что питерский рабочий приехал учить земледельцев, станичников труду. Что же на самом деле происходит в романе? В главах 25, 29, 24 речь идет о том, что учат конкретно, как пахать, Семена Давыдова, причем учит его Разметнов, учит Любишкин. Или другой пример: Кондрат Майданников прочел целую лекцию Семену Давыдову перед тем, как тому взяться за чапыги, он учил его, как нужно пахать на быках.
Так где же питерский рабочий учит станичников земледельческому труду?
В. ФЕДОРОВ:
Это метафора.
В. ДЕМЕНТЬЕВ:
Она неверна. Это вроде ложного маяка, идя на который корабль может подорваться. Это метафора, но нужно понимать, в каком контексте она должна быть.
В некоторых местах концепция Лобанова сводится к тому, что в русской деревне было благолепие, все было прекрасно, но вторглась какая-то инфернальная сила — и все пошло кувырком.
Я напомню один эпизод. Один барин вблизи села Покровское приказал разметать стог сена, который был собран из пятидесяти возов, как уверяли мужики. Этот барин долго спорил с крестьянами. И когда разметали один стог, в нем оказалось тридцать два воза, а не пятьдесят. С кем же это было? С Константином Ивановичем Левиным. И написал об этом Лев Николаевич Толстой. Так было. Такие были мужики, и таков их благостный лик, каким он и должен быть в нашем сознании.
Ф. КУЗНЕЦОВ:
Михаил Лобанов знал, на что шел. Статья осмысленная и осознанная. Это — поступок, и не нужно делать вид, что мы чего-то недопонимаем.
Я ее прочитал внимательно и не принял ее внутренне, принципиально и категорически. Считаю, что статья нанесла большой вред нашему литературному делу, нашей критике и нашему читателю. Очень жаль, что сегодня нет здесь Михаила Петровича, было бы правильней пригласить его сюда.
В. ДЕМЕНТЬЕВ:
Он был на ученом совете в Литературном институте, он ничего не принял.
Ф. КУЗНЕЦОВ:
Я не согласен с тем, что мы не должны воспитывать, не должны учить. Нужно бороться за каждого человека, и за Лобанова тоже. Нужно спорить, аргументировать и силой, и убежденностью фактов. Потому что Лобанов — это не просто Лобанов, это — тенденция. Нужно спорить и доказывать, нужно давать точную партийную характеристику.
Статья Лобанова написана просто.
Практически круг за кругом снимается все, что дорого нам, что осталось во имя человечества. Сделано это своеобразно.
Роман “Драчуны” написан как прелюдия к роману о Сталинграде. Люди, которые прошли через эти тяжелейшие испытания, жизнью своей спасли отечество, страну.
Вот позиция автора романа Михаила Алексеева. Она вся обращена в будущее. Позиция же автора статьи Михаила Лобанова реакционно-романтическая, то есть в качестве позитива у Лобанова — позитив веховский. Эта статья — заключительный, завершающий аккорд развития Лобанова, которое он прошел за последние десять-пятнадцать лет. Это продолжение идеологии, которая вошла в русскую общественную мысль после революции 1905 года как попытка отречения от русских революционных традиций и поворота сознания в направлении защиты реакции. Кокетничанье с веховской линией в конечном счете, будучи логическим продолжением, приводит именно сюда.
В этом смысле я бы хотел сказать, данная статья — это не просто факт плохого редактирования журнала “Волга”. Эта статья свидетельствует об очень трудных, в какой-то степени кризисных явлениях в нашей критике, теоретическом мировоззренческом разброде.
Н. ДОРИЗО:
Я согласен с тем, что говорил Феликс Кузнецов, особенно в последней части. С одной только фразой я не соглашаюсь. Я имею в виду ущерб, нанесенный Алексееву. Удивительная история произошла с этой статьей. У меня полное ощущение, что статья написана не о романе Алексеева, который я прочитал, а совсем о другом. И эти две вещи существуют порознь.
У Алексеева за плечами большая литература, тот же “Вишневый омут”. В романе “Драчуны” Лобанову нравится только одно, что Алексеев дошел до вершины, когда он показывает голод. Но это однобокое и неверное отношение к литературе, которое не может не вызывать чувство внутреннего желания спорить.
Насчет того, что нет у нас детской литературы, — я об этом даже не хочу разговаривать. Говорить об этом — это значит ломиться в открытую дверь. У меня лично, как у человека, больше всего вызвало возмущение странная и неверная трактовка Лобановым рассказа Платонова “Возвращение”.
Это, товарищи, — Ремарк, а не Платонов. Это — западная литература.
Если бы говорил человек, который не прошел войну... У нас есть фильмы, созданные людьми, которые не были на войне, и это чувствуется. Но Лобанов воевал, а позиция его вызывает чувство спора.
Е. ИСАЕВ:
“Волевое начало”, — осуждает Лобанов. Смотря какое волевое начало. Есть волевое начало дьявола, и есть волевое начало бога. Это разные вещи. Если бы не волевое начало, не знаю, сидели бы мы за этим столом.
В каждом человеке, в каждом обществе есть волевое начало. Это как часть разума, как часть основы. Это государство прежде всего. Мы еще государство не отменили. Это партийное начало.
Возьмите ту часть статьи Лобанова, где он подвергает критике большое, громоздкое строительство, говорит, что в громоздком строительстве мы потеряли человека. Но если бы к 1929 году мы не начали делать большое железо, что мы получили бы в 1941-м?
Если бы не было волевого начала, мы бы экономически и технически не осилили фашизм. У нас в литературе, на мой взгляд, упущена одна очень большая тема — как, каким образом была подготовлена энергетическая система нашего государства, если мы, отступив до рубежа Волги, Москвы, Ленинграда, сумели перевооружить армию, потеряв практически все промышленные центры в европейской части.
Так что волевое начало — его нельзя ставить в такое неудобное положение, держать где-то в уголке.
У Лобанова в статье совершена, на мой взгляд, ревизия основной, генеральной исторической идеи всего нашего государства и всей нашей деятельности, и эта ревизия произошла, к сожалению, на фоне прекрасного романа Алексеева. Мы должны Алексеева защитить и всю нашу литературу от субъективных толкований М. Лобанова.
Ю. ГРИБОВ:
мне кажется, в этом нашем заседании нам надо сказать о нашей линии. Между прочим, Лобанов делает всегда такой вид, что он знает что-то такое, о чем не знают другие. А мы знаем, что Лобанов — способный критик. Он учит молодежь и может ее убеждать. Я считаю, что наше мнение об этой статье должно быть самое отрицательное и мы должны серьезно его высказать.
Н. ШУНДИК:
Я не знаю, возможно, от чего-то и надо освобождаться Михаилу Алексееву, всем, видимо, нам надо кое от чего освобождаться, что стало грузом, но только не от метода диалектического мышления. Лобанов пишет: “Если писатель будет честен перед памятью своих погибших друзей, как он честен в “Драчунах” перед памятью погибших земляков, то новый его роман о войне может оказаться и новым словом о ней”.
Но как понимать, по Лобанову, честность М. Алексеева в “Драчунах”, если он назвал это произведение “нравственным судом” над его остальными книгами о деревне? Не метафизическим ли аршином измерил Лобанов “Драчунов”?
И в заключение еще несколько слов вот по какому поводу.
По-моему, мы достаточно сильны, чтобы ошибки подобного рода осмысливать с достоинством, без зубодробильного пафоса, по-товарищески. Но еще нужна хорошая озабоченность, умение и желание не потешать наших врагов, не давать им повод бесноваться по этому поводу: вот, мол, смотрите, расправа над инакомыслием. А у нас, господа, никакой расправы. У нас мужской разговор. И уж будьте уверены, мы в своих делах разберемся сами по всем правилам нашей безукоризненной чести.
С. МИХАЛКОВ:
Ошибки Лобанова не случайность, это его мировоззрение, это — тенденция, это его позиция, причем за ним идут и другие.
Ф. КУЗНЕЦОВ:
Не так уж много.
С. МИХАЛКОВ:
Но все-таки идут.
М. АЛЕКСЕЕВ:
Некоторые товарищи были участниками расширенного секретариата Московской писательской организации, когда роман “Драчуны” выдвигали на премию. Там выступило семнадцать ораторов, и одним из этих ораторов был автор нашумевшей статьи. Он выступал устно, потому несвязно и трудно — трудно было уловить смысл. Но в зародыше в его выступлении было все то, что появилось в этой статье. Желая мне польстить, он сказал, что после появления романа “Драчуны” писать по-прежнему уже нельзя.
