Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №10 (2001)
На Астафьева, видимо, очень влияли вещи, над которыми он в данный момент работал, которыми был увлечен. В это время и говорил-то он преимущественно на темы, близкие тому, что он пишет. Как часто заговаривал, например, о природе, о рыбалке, когда работал над “Царь-рыбой”! Зайдя однажды в редакцию, почти с ходу начал рассказывать о рыбалке на реке Шексне, на Угле, на Кубене, возмущался тем, что довели реки до ручки, что рыба дохнет и болеет от загрязнений.
— Не поверите, на Урале уже не только белая рыба с солитером ходит, а и окунь, и щука. И на Кубене сплавом леса натворили бед: почти не стало ельца, пескаря, нельмушки, хариуса. Разве что после прошлогодней большой воды лучше будет...
— Рыба и к загрязнениям приспосабливается, — заметил Борис Лапин. — Вон в Вологде, под самой Золотухой живет.
— Рыба-то, может, и приспосабливается, ежели неприхотливая. Мне рассказывали, что на том же Урале, у Чусовой пятеро пацанов в больницу попали из-за отравления. Наловили рыбки, сварили уху на берегу, а утром всех — на “скорой помощи”...
Рыбачить Виктор Петрович любил, видимо, страстно. Хотя мне и не доводилось бывать с ним на рыбалке, но страсть эта отчетливо видна по его книгам. Не могу удержаться, чтобы не рассказать один курьезный случай, происшедший с ним на Кубенском озере. Астафьев, как известно, не избегал уличных словечек, даже в солидных конторах провертывался у него соленый русский матерок, что уж говорить о рыбалке, где человек раскрепощается и “распускает” душу! Так и случилось зимой на Кубенском: сидит он у лунки в драной шубенке, в валенках с калошами и во всю мочь материт сопливых ершей, которые рвут наживку из-под носа у крупной рыбы. На беду мимо проходил то ли милиционер, то ли рыбинспектор. Послушал он Виктора Петровича и, приняв его за шофера, предупредил:
— Ты бы, парень, поменьше язык-то распускал. Неудобно, писатели тут где-то ловят, а ты...
Астафьев прекрасно знал и любил природу. Даже такой признанный ее знаток, как Иван Полуянов, рассказывал мне однажды, что впервые научил его запасаться берестой для костра без ножа и топора, чтобы не портить дерево, именно Виктор Петрович.
На том же семинаре молодых, о котором шла речь, Астафьев сделал замечание начинающему литератору, написавшему рассказ о медвежьей охоте:
— Сейчас охота не может быть предметом легким. Легкомысленное отношение к ней просто недопустимо, преступно. — Писатель тут же тепло отозвался о рассказе вытегорского прозаика Фирсова, однако заметил:
— Надо, чтобы рассказ был доведен до конца, надо над ним работать, не давая себе поблажек, и обязательно довести до конца на том же уровне, на котором начал.
— Не обольщайтесь, — добавил он, обращаясь ко всем, — если ваша порой поверхностная и надуманная книга кому-то понравилась. Мне иногда приятели, не желая и меня обидеть, и прямо высказаться, говорят: “Читала твою книгу жена, ей понравилось”. А то еще чище: “Я твою книгу дочери дал, она на филфаке в МГУ учится, — хвалит”. А на этом филфаке столько дур, что... И не знаешь, радоваться или плакать после такого отзыва.
При разборе рукописей он дал резкий отрицательный отзыв на одну из них. Автор обиделся и разразился целой речью, упирая на то, что он очень много работает.
— Графоманы все очень много работают, — сурово сказал Астафьев.
Семьдесят девятый год был одним из самых напряженных для него. На писательском вечере 18 января 1980 года, который по традиции проводился в Вологодском доме политпросвещения, он сказал:
— Весь прошлый год складывался у меня из поездок и метаний. Был на праздновании 50-летия Игарки, родного моего города, там состоялся мой литературный вечер. На вертолете провезли меня по маршруту Акима из “Царь-рыбы”... Вместе с Беловым был на юбилее Шукшина, на его родине, в Сростках, где открывался в то время дом-музей. Побывал на Енисее, в Минусинске, в Шушенском, в Финляндии. Плюс ко всему надо было еще и работать. Много времени отняла работа над первым томом собрания сочинений. Вычитал верстку второго тома. Работал над новой пьесой (“Прости меня”).
После “Царь-рыбы”, за которую Виктору Астафьеву была присуждена Государственная премия СССР, писатель попал в центр всеобщего внимания: вечер в Останкино, съемки сразу нескольких фильмов, выход новых книг, в том числе и собрания сочинений в четырех томах. Он подходил к пику своей “дореформенной” славы.
Книгу с астафьевским автографом я получил в День Советской Армии, 23 февраля 1977 года. Это были “Повести”, вышедшие в том же году в издательстве “Советская Россия”. На ней надпись: “Васе Елесину на добрую память, чтобы ни ему, ни его детям и детям его детей не довелось воевать! В. Астафьев, г. Вологда”. Автограф этот еще раз подтвердил, что болью писателя на всю жизнь оставалась война.
Чем старше становился Астафьев, тем жестче делались его суждения о людях, о порядках в стране, о современной жизни. Мне не раз доводилось слышать, как Виктор Петрович с горечью говорил:
— Если и не будет ядерной войны, Земля не много потеряет. Настоящих людей на ней почти не осталось: они все выбиты на той войне да в послевоенное лихолетье...
Характерно и его выступление на Всероссийской конференции “Театры — детям села”, которая проходила в Вологде весной 1980 года.
— Село у нас обезлюдело, — говорил Астафьев, — и это закономерно: великие потрясения для любой страны не проходят бесследно. Но то, что Россия и теперь зарастает бурьяном — это последствия неразумного хозяйствования. Вот в Харовском районе, одном из беднейших на Вологодчине, есть Пустораменская волость. Раньше здесь землю и задаром мужики не брали, а сейчас получают неплохой урожай. Значит, можно все-таки разумно хозяйствовать и на нашей бедной земле? Село нуждается хотя бы в элементарном внимании к нему, но тенденция обмануть деревню сохранилась и до сих пор.
Любопытны мысли о воспитании, высказанные Астафьевым на этой же конференции.
— Я помню старую школу, когда красный карандаш чудом казался. Но, несмотря на бедность, жизнь била ключом, ставили мы и свои спектакли. Вот я и думаю, что не Большой театр надо в деревню везти, как тут кое-кто предлагает, а налаживать самодеятельность в школе. От того, что вы, театралы, сегодня делаете, веет абстрактным гуманизмом. Само разделение театра на детский и взрослый — условно. И в детской литературе благовоспитанные дамы-редакторши перестраховываются. Детям не надо сюсюканья, ведь навязывание им какого-то произведения производит обратное действие.
Почему в наше время дети в раннем возрасте развиты, а с годами тупеют? Немалую лепту в это отупение вносит массовая культура. В годы моего детства в Игарке был прекрасный театр, организованный актрисой Пашенной. Она привлекала актеров, выгнанных из московских театров за недисциплинированность, а мы, детдомовцы, смотрели прекрасные “взрослые” спектакли. Они ведь ничего в нас не разрушали, наоборот, созидали. Мы были детдомовцами, “отпетыми”, но ни одного бандита из нас не выросло.
Главное зло в наши дни не театр, а телевизор. Детские передачи того уровня, что сейчас, разрушают детскую душу, особенно в переходном возрасте. У нас в магазинах нет продуктов, мы пропадаем в очередях, а нам показывают “аристократическую жизнь” отдельных советских личностей.
Особенно опасна полуправда, которая заполонила нашу литературу. Сейчас в литературе намечается спад. Людям, которым перевалило за пятьдесят, которые создавали литературу, пришло время остановиться, подумать — у всех тревожное внутреннее состояние. Нет, это не потому, что литература оторвалась от народа. Но странно вот какое противоречие: изданы миллионы книг, общество направляет огромные усилия на создание гармонической личности, а результат?
Недавно мне показали тюрьму. Напросился я присутствовать при “шмоне”. И вот, когда заключенных обыскивали, ни на одном лице не было написано чувство стыда, униженности, замешательства. А ведь их обыскивают!
Посмотрите, как пьют, как хулиганят в рабочих поездах!
Что же происходит, что за бедствие, почему человек так охотно скатывается к животному состоянию? А как иначе? Воздействие полуправды в культуре, с одной стороны, и жизни, с другой, — к чему, кроме отупения, может оно вести? Только полное доверие, честность в искусстве могут открыть детскую душу.
— Человек все может в пределах посредственности, — продолжал писатель. — Лозунг этот низводит человека до общестадного состояния. Сколько прошло в мире войн, и всем завоевателям хотелось, чтобы все было подогнано по росту, чтобы был идеальный порядок и послушание. А как быть с Толстым, с Леонардо? Они ведь невозможны в таком мире — это теории казармы и лагеря.
— Я мучительно пытаюсь разобраться в человеческой сущности. Многое из того, что мы имели, утрачено, но что мы приобрели? Почему так много стало мещанства, бандитизма, взяточничества?
