Джонатан Литтелл - Чечня. Год третий
Ради оживления суфизма Рамзан использует все подручные средства. Отужинав вечером в доме Умара Хамбиева в Беное, мы с Томасом и Мишей посетили могилу матери Кунта-Хаджи, самое святое место в Чечне, находящееся на возвышенности в нескольких километрах от Ведено. В эту восхитительную местность мы приехали в сумерках, придававших призрачный отблеск старым могилам, окружавшим зиярат [41] , бескрайним сосновым лесам, мечетям, разбросанным среди деревьев; на холмике возвышается гигантское мраморное сооружение, воздвигнутое для того, чтобы там проходил зикр , типичная для суфиев экстатическая коллективная церемония; отсюда видна вся Веденская долина с огоньками селения внизу, а дальше, направо, – огни Элистанжи, а совсем вдали – снежные хребты, образующие границу с Дагестаном и Грузией. Рамзан или скорее ФАК финансирует капитальную реставрацию этого мемориального места; к моему большому огорчению, зиярат оказался закрыт на ремонт, и скромная деревянная постройка вскоре будет заменена массивным сооружением из мрамора и бетона. Пока Саид-Хасан, сторож этого исторического памятника, описывал мне размах запланированных работ – Рамзан намеревается построить даже подвесную канатную дорогу с гигантским паркингом на дне долины, чтобы по возможности быстрее поднимать паломников, – я подумал, что это подлинно волшебное место, где прошел первый чеченский зикр , рискует вскоре превратиться в исламский Диснейленд. В день рождения Пророка, 9 марта, власти организовали здесь паломничество неисчислимых толп; по словам Саид-Хасана, за два дня сюда приехали от 500 000 до 800 000 паломников не только из Чечни и других кавказских республик, но также из Татарстана, Москвы и других мест. Эти совместные трапезы, как и глубокая религиозность Рамзана, широко пропагандируются через масс-медиа. В течение двух недель – уже у себя дома – я развлекался тем, что ежедневно смотрел по интернету русскоязычный сегмент чеченских новостей: не было ни дня, чтобы Рамзан не показался в мечети, чтобы Рамзан не молился со старейшинами, чтобы Рамзан не творил зикр , то открывая какой-нибудь новый офис, то принимая турецкого журналиста. В конце августа Рамзан открыл российский исламский университет, совсем рядом с Большой мечетью. Это третий исламский университет в России после казанского и уфимского, создан он по инициативе муфтията, при поддержке Москвы и, разумеется, финансируется ФАКом; здесь – рассказал мне во время поездки ректор университета Абдурахим Мутушев – будут принимать от 500 до 600 студентов в год для изучения не только арабского языка, Корана и исламской науки (в основном господствующего в Чечне шафиитского [42] толка), но также и русского, английского и чеченского языков, информатики, истории и социологии; получив дипломы, они станут имамами в бесчисленных мечетях Чечни, преподавателями арабского языка или шариатской науки.
Ведь именно шариат – в той или иной форме – образует сердцевину этого замысла. Сколько бы Рамзан и его муфтии ни притязали на традиционалистский дискурс, у него только одно имя – шариат. И Мирзаев, и Куруев заседали в Верховном шариатском суде при Масхадове, а Куруев – подобно почти всем его коллегам – учился в Египте в общей сложности восемь лет. По мере того как он излагал мне свою религиозную программу, мне становилось все труднее отличать ее с теологической точки зрения от той, что проповедует на YouTube Доку Умаров или его новый идеолог, новообращенный бурят, назвавший себя шейхом Саидом. Само собой разумеется, существуют очень важные «технические» различия – например, зикр , культ мертвых и отказ собратьев по религии вести джихад против России (по крайней мере это явствует из публичных выступлений). «Все, что мы тогда хотели, – это то, что у нас сейчас есть», – заявил мне Умар, вернувшийся из Лондона бывший полевой командир, который теперь восхвалял Рамзана и шариат. Я слышал ту же самую фразу от Куруева, которую тот отчеканил с убежденностью. Но, как я уже говорил, трудно судить, до какой степени они искренни. Как-то, еще будучи в Грозном, я проинтервьюировал Ахмад-Хаджи Шамаева, бывшего муфтия Чечни, замещенного Мирзаевым; тогда Шамаев разразился речью, очень похожей на речь Куруева. В один из моментов беседы, когда Шамаев объяснял мне, что «без политики Рамзана половина чеченцев ушла бы в лес», он прервался, чтобы бросить несколько слов по-чеченски моему шоферу, который молча его слушал. «Ты знаешь, что он мне сказал?» – поведал мне, смеясь, этот последний после того, как мы расстались с Шамаевым. «Теперь надо говорить так. Если я не буду этого говорить, меня уведут туда ». Под туда , разумеется, имелся в виду Центорой. Ведь муфтии тоже боятся Кадырова, даже если они убежденно хвалят его. Муфтий Мирзаев находится с Кадыровым в прохладных отношениях с весны [43] ; когда я был в Грозном в мае, вот уже больше месяца он не появлялся на телеэкране, а Рамзан, по сведениям, которые я услышал, даже публично побил его; если спросить – почему, то это уже другой вопрос, и некоторые говорят, что Мирзаева застали в сауне с девицами, а другие – что речь идет об истории с немалыми денежками, поди узнай.
Независимо от существующих разногласий по этому вопросу стремление ввести шариат или скорее неошариат в выборочных случаях: все это кажется мне реальным для теперешнего правящего класса Чечни. И вроде бы это особенно не волнует русских. Песков, пресс-секретарь Путина, несмотря на мои весьма конкретные возражения, только и делал, что повторял: «Шариат в России немыслим… Традиции, разумеется, более или менее могут использоваться». Тем не менее он признал, что вопрос шариата остается «обнаженным нервом в таком месте, как Чечня». Эта терпимость Москвы, сколь бы парадоксальной она ни казалась, совершенно понятна в свете истории отношений между Империей и ее мусульманскими подданными. Несколько лет назад я слушал лекцию Оливье Руа, который объяснил, что в России в отличие от Европы вопрос о радикальности ислама не ставился в религиозных терминах: дебаты касаются политического измерения, а не теологического содержания. «Русские мыслят только в терминах власти», – еще раз повторил он мне в недавнем телефонном разговоре. В историческом измерении, начиная с Екатерины Великой, выбор российской власти всегда состоял в опоре на мулл – хотя и фундаменталистов, но лояльных, против модернизаторов, потенциально подрывающих устои и даже настроенных против правительства. Анализ русских основан на вопросе о лояльности по отношению к власти, а не на содержании того, что проповедуется». Когда я спросил Пескова, как он определил бы радикального исламиста, он инстинктивно подтвердил анализ Руа: «Это человек, способный нарушать законы, заставляя других принимать его веру, или способный убивать ради этого людей, или с оружием сражаться за это… Он может совершать теракты». Веруйте во что хотите, но подчиняйтесь – такова идея Москвы.
Хвост лягушки
Новая исламизация Чечни продвигается очень неравномерно; мы это видели в случае со спиртными напитками, легкодоступными и употребляемыми в большом количестве, несмотря на попытки запрета. В «Японском дворе» к суши не подают ни пиво, ни саке, но там есть коктейли мохито, впрочем, довольно гадкие; там их мне запросто подали без спрайта, без мяты, без лимона и без сахара; даже если «Бакарди» не очень хорош к суши, то это лучше, чем ничего. Что же касается шашлычных, то там не подают водки, но знают, где найти ее для клиента, который ее пожелает. Но за «возвращение к традициям», осуществляемое Рамзаном, его силовиками и имамами, платить приходится прежде всего женщинам. «Диктатура, которая устанавливается здесь, в первую очередь основана на унижении женщины», – констатировала Наталья Эстемирова в апреле перед камерой Милены Солуа. Платок уже обязателен во всех общественных заведениях и в университете; при входе в Дом чеченской печати, например, плакат возвещает: «Дорогие женщины! С целью показать уважение к национальным традициям и обычаям мы настоятельно просим вас входить в Дом печати с покрытой головой». Таня Локшина в Москве рассказала мне, что, несмотря на ее крест и как нельзя более русское лицо, ее как-то выгнали из университета охранники, так как она забыла надеть платок. Рамзан и его окружение также проповедуют (и весьма открыто практикуют) многоженство, придумывая все новые аргументы о нехватке мужчин-чеченцев после войны и об обязанности для женщин «хорошо себя вести», прибегая даже к угрозам: «Лучше женщине быть второй или третьей женой, чем быть убитой [имеется в виду, что за дурное поведение]», – заявил Кадыров в апреле в интервью «Российской газете». В Грозном друзья покажут вам апартаменты многочисленных жен Рамзана; их легко найти, увидев охранников на подступах к ним и барьеры, перегораживающие улицу. У женщин, вызывающих его интерес, вроде бы нет особого выбора; только одна, как рассказывали мне, победительница конкурса красоты, сумела достаточно изящно противостоять его ухаживаниям, заявив ему, что она вый дет за него замуж, только если об этом ее попросят его мать и первая жена. Вопрос о поведении женщин – как будто бы идефикс для Рамзана. В весьма разоблачительном интервью, которое взяли у Рамзана Ксения Собчак, российская медийная знаменитость типа Пэрис Хилтон, и ее подруга, московская журналистка, и которое было опубликовано в русской версии журнала GQ за июнь 2008 года, Рамзан утверждает, что «женщина должна все это [покровительство мужчин] ценить и знать свое место. Например, в нашем роду ни одна женщина не работала и не будет работать». Настойчивые провокации двух молодых женщин, которые, смеясь, рассказали Рамзану, что известный стилист, приглашенный им в Чечню и получивший от него в подарок швейцарские часы стоимостью почти в 100 000 евро, является гомосексуалистом, внешне мало смутили чеченского президента; но когда Собчак спросила у него: «Расскажите, какие вещи являются абсолютным табу, запретом в чеченской семье?» – Рамзан без колебаний ответил: «Под запретом находится все, что вы делаете… Все, что ты делаешь, – для наших дочерей и сестер категорически запрещено. Запрещено об этом даже думать!.. Я же говорил, – сделал он вывод с печальным видом, – что вы обе – испорченный материал. А жалко». И, по всей вероятности, Рамзан полагает, что его долг как президента – лично навязывать эти самые правила хорошего поведения. Когда вокруг Грозного в ноябре прошлого года было найдено много женских трупов, он сделал скандальное заявление (без малейшего доказательства), что речь идет об убийствах из-за оскорбления чести, и отметил, что считает это нормальным. Одна журналистка из «Новой газеты» рассказала мне, что в 2005 или в 2006 году, когда Рамзан был еще вице-премьером, он в компании Сулима Ямадаева и многочисленных российских официальных лиц отправился в московский ресторан «Прага». Кому-то пришла в голову «блестящая идея» – пригласить туда двух чеченских проституток, которые танцевали перед клиентами ресторана; на следующий день обе девушки были найдены убитыми, и московская милиция арестовала за эти убийства чеченца по имени Аслан Дилиев, который работал на Ямадаева, а затем перешел к Рамзану (Иса Ямадаев в январе публично обвинил Дилиева в убийстве своего старшего брата Руслана, а также в убийстве двух упомянутых девушек). Право бить или убивать своих жен или дочерей кажется Кадырову настолько основополагающим, что он выдвинул его в качестве аргумента, поощряющего возвращение на родину чеченцев, эмигрировавших на Запад. В феврале он собрал на телепередачу почти 400 бывших боевиков, среди которых были очень известные фигуры, и произносил перед ними речь в прямом эфире в течение четырех часов двадцати минут (когда режиссер попытался прервать его по прошествии двух часов, Рамзан возразил: «Что еще показывать в новостях! Все равно они показывают только меня»). Возвращаясь к инциденту, каковому он уже придал значительный резонанс, к истории молодой чеченской девушки из диаспоры, которую избивал ее отец и которая подала иск в полицию принимающей страны, Рамзан разразился чрезвычайно длинной тирадой, переведенной на русский язык на сайте Prague Watchdog: «Уже он [чеченец из диаспоры] должен знать, что он не мужчина, если у его дочери в телефоне записан номер полицейского. Что она позвонит, боится каждый чеченец, попробуй скажи, что любой из них не боится, что она позвонит по этому номеру! Если он говорит, что он сегодня мужчина, то завтра он может стать уже не мужчиной, завтра он не сможет ответить за своего ребенка, сказав “Дарк” [изображает звук выстрела] и выстрелив в центр лба из ружья. Если ты не можешь убить ее так, разве это дело? И если он ее не убьет, какой он мужчина – он позорит себя! Сегодня он мужчина, а завтра он становится не мужчина! Разве он не продает свое завтра?!» Это означает: чеченцам не место в Европе, где у каждого за спиной полицейский, мешающий ему делать то, что он должен делать, как он это должен делать, когда он это должен делать. Москва, само собой разумеется, прекрасно видит, что́ происходит, но кладет это на полку «местных традиций» и закрывает глаза; как говорит Оливье Руа: «Их идефикс – борьба с ваххабитами, а до чеченских женщин им дела нет, и до чеченского общества им нет дела». Но ведь в только что описанных практиках как раз нет ничего традиционного! Чеченские женщины, разумеется, всегда жили под значительным социальным контролем, но контроль этот мог осуществляться лишь мужчинами из их семьи: отцом, мужем или братьями. Вопрос о поведении женщин был строго семейным, и каждая семья могла решать относительно предоставляемой или непредоставляемой свободы для женщин из этой семьи. Если бы 10 лет назад какой-нибудь мужчина додумался до того, чтобы оскорбить на улице незнакомую женщину, публично отчитав ее за «не ту» одежду, то дело могло бы дойти и до кровной мести; самое большее – он мог бы спросить у женщины имя ее отца, а потом посоветовать этому последнему лучше воспитывать дочерей. Я вспоминаю беседы с бойцами Шамиля Басаева, в ходе которых они рассказывали мне, как Хаттаб, саудовский исламист, близкий к бен Ладену, попытался навязать в Ведено ношение хиджаба [44] : боевики взяли в руки оружие, чтобы объяснить ему, что, даже если они и рады тому, что он приехал к ним вести джихад, он все равно остается чужаком и не должен говорить их женщинам, как они должны одеваться. А вот мои собеседники из муфтията или из правительства не усматривают никакой проблемы в этой политизации социального контроля. Как об этом написал в марте чеченский журналист Магомед Ториев в статье, выложенной на сайте Prague Watchdog: «При этом его [Рамзана] понимание традиции соотносится с чеченским адатом [традиционное право] примерно так же, как воровской закон [кодекс советских воров в законе] – с Декларацией прав человека». Валид Куруев молится Аллаху, чтобы правительство приняло закон об обязательном ношении чадры: «Если женщины будут прикрывать свои тела, свои красивые тела, разврата не будет, так?» Он рассказал мне о том, что его 129-летняя бабушка с материнской стороны, живущая в Гойтах, по-прежнему одевается, как это делали встарь, покрывая всю голову и все тело несколькими слоями материи: «Когда-то все так жили! Она и сейчас так живет. В то время, когда мужчина шел, женщина не переходила дорогу! А если она видела старика, отворачивалась! Таково было уважение к старикам, к мужчинам. А сейчас, смотрите: разрез – да Винчи, Армани, Версаче – как его? Это неприемлемо для чеченцев. Конечно, в правительстве сидят мусульмане. Они тоже не хотят, чтобы их дочка так ходила». И так думают не одни только имамы: даже Нурди Нухаджиев, кадыровский поверенный по правам человека думает точно так же, когда речь заходит о правах женщин: «Из чего состоит государство? Сегодня здесь получилась моноэтническая республика. Чей-то брат, сват, муж, отец – все работают вместе. В парламенте – это наши избранные. Здесь чужих нет… Но это не законопроект. Все, что говорит президент, – это рекомендация». Нухаджиев хотя бы не заходит так далеко, как Куруев, завершивший свою диатрибу вот этой глубокой мыслью: «Ум женщины – как хвост лягушки».
