Марина Цветаева - Рецензии на произведения Марины Цветаевой
И переход — VVVV–V-VVVV–V-
Всплеск — и победоносный зов…
Далее ямб:
Из бездны. — Плавный вскок.
Что это не случайно, явствует из следующего: через страницу при подобном же переходе (стр. 30) подобное же строение строки:
Xрип — и громоподобный рев.
Переход от «V» совершается через пеоны «VVV» и «VVV» к «-VV-». Мелодия Марины Цветаевой явлена целым многообразием ритмов.
У нее есть и пластика образов («Вплоть до ноги упругой взлетает пенный клок»), и звуковая, гласящая фраза; так из «с» и «р», переходящего в «л», и из «б», переходящего в «м», строит она звукословие: стр-стлб-cрбр-сбр-рлм — в строчках:
Стремит столбовая
В серебряных сбруях.
Я рук не ломая[171]
и т. д.
Но не в лингвистике и не в пластике сила ее; если Блок есть ритмист, если пластик, по существу, Гумилев, если звучник есть Xлебников, то Марина Цветаева — композиторша и певица. Да, да, — где пластична мелодия, там обычная пластика — только помеха; мелодии же Марины Цветаевой неотвязны, настойчивы, властно сметают метафору, гармоническую инструментовку. Мелодию предпочитаю я живописи и инструменту; и потому-то хотелось бы слушать пение Марины Цветаевой лично (без нот, ей приложенных); и тем более, что мы можем приветствовать ее здесь в Берлине.[172]
В. Воронцовский
В Берлине птахи поют (1)
(Библиографическая заметка){41}
Часто встречаем мы людей, бросающих книжку стихов новых поэтов на первой же странице. Обычно такой жест сопровождается безапелляционным:
— Ерунда!
Подобных людей много. Их миллионы. Они толпа. Но они — и общественное мнение. А это уже не все равно. Это страшно. Новые поэты — молодежь. И мнение миллионов — их крещение.
И кто знает, может быть, вследствие этих «мнений» не одна звенящая душа молодого поэта увяла? Не одна птаха умолкла?
А это уже на детях и внуках наших. Как кровь.
К счастью, молодая поэзия в целом — живет. Звенит. Поет. Радует усталый глаз порослью новаторства, новых всходов и неподдельной весны настроений и восприятий.
2Передо мною — две маленьких изящных книжечки — «Стихи к Блоку» М.Цветаевой и «Опустошающая любовь» И.Эренбурга.
На Олимпе современности — фигуры небольшие.
М.Цветаева в маленькую книжечку собрала свой крик к Блоку. Женский крик. По-женскому и сильный и капризный. Главное, капризный.
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке,
Одно-единственное движение губ,
Имя твое — пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту…
Так она о Блоке. О его имени. И разве не по-женски правдиво и тонко:
Имя твое — льдинка на языке…
Серебряный бубенец во рту?..
Это значит — холодный и звенящий. Как лед и серебро. Таков Блок в душе женской. И не она ли, не женщина мечется любящая в этих строках:
Ты проходишь на Запад Солнца,
Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на Запад Солнца,
И метель заметает след…
И по имени я не окликну,
И руками не потянусь.
Восковому святому лику
Только издали поклонюсь.
Разве это не женщина? Как она есть? Не аккорд любящей и боящейся быть любимой? Любимая — это такое счастье!
И она это понимает (или чувствует), когда говорит:
Зверю — берлога,
Страннику — дорога,
Мертвому — дроги,
Каждому — свое.
Женщине — лукавить,
Царю — править,
Мне — славить
Имя твое.
Да, только славить. Любящая должна только славить.
И это ее — М.Цветаевой, крик к Блоку — сила женской души, резкий взмах смычка скрипки в оркестре настроения. Нестройный и нужный. Нестройный по форме, нужный по содержанию.
К этому — дополнение:
Должно быть, за той рощей
Деревня где я жила,
Должно быть любовь проще
И легче, чем я ждала.
Нет, конечно не проще. Любовь — подвиг. Крест на твоих плечах, женщина.
Предстало нам, всей площади широкой,
Святое имя Александра Блока.
И неправда. Только тебе предстало оно, это святое сердце — и ты его схоронила. А мы… мы сожгли «льдинку на языке» палящим голодом и цингой.
Мы, как сама говоришь:
Думали — человек!
И умереть заставили.
Умер теперь. Навек…
Плачьте о мертвом ангеле.
Странно: мужчина и женщина об одном, М. Цветаева и И. Эренбург оба о любви.
Но какая разница!
Любовь М.Цветаевой (женщины) в любимом. Любя, она славит только любимого. Эренбург же (мужчина) любя, славит только любовь.
Вы понимаете эту разницу?
У М.Цветаевой умер любимый — и ей некого славить (разве только память его), у Эренбурга любовь никогда не умрет. Она у него не в человеке, а сама в себе.
Чем бы стала ты, моя земля,
Без опустошающей любови?[173]
В страхе спрашивает он — и не дает ответа. Ни себе. Ни другим. Даже отвечать страшно.
Да и зачем? Ведь
Когда в веках скудеет звук свирельный,
Любовь встает на огненном пути…
И человеку некуда уйти.
И
Здесь, в глухой Калуге, в Туле, иль Тамбове,
На пустой обезображенной земле
Вычерчено торжествующей любовью
Новое земное бытие.[174]
Еще подробность: для М.Цветаевой — любовь это:
Святое сердце Александра Блока.
Только Блока. У Эренбурга же любовь не связывается не только с личностью, но и с местом. Он даже города не укажет. А может быть, и страны не знает. По его ведь
Любовь встает на огненном пути.
А пути везде. Значит, и любовь везде.
Ясно и… пожалуй, не ново.
И по путям (везде!) ходит Эренбург.
С одним желаньем:
Привить свою любовь.[175]
И, видимо, прививает, потому что сейчас же добавляет:
Кто испытал любовный груз,
Поймет, что значит в полдень летний
Почти подвижнический груз
Тяжелой снизившейся ветви.[176]
И еще:
В зените бытия любовь изнемогает.
Какой угрюмый зной. И тяжко, тяжко мне…
Это уже не «груз», а «перегруз». Но такова любовь. Молодая. Без меры. Без краю.
4Новое? Нет. Конечно, не новое. Книжки, которые пройдут бесследно. Лето выжжет эту молодую весеннюю поросль. Без остатка. И что делать? Каждый дает по силам своим, каждая птаха поет по силе разумения. И было бы неумно запрещать петь малиновкам только потому, что есть соловьи.
Пойте птахи!
Пойте, вас слушает жизнь.
Ю. Братов
В Берлине птахи поют (2){42}
Когда «писать стихи» было трудно — мало людей их писало. Теперь стихи пишут все, кому не лень.
Богатство нашего языка дает эту возможность излагать мысль рифмованными строчками, включая их в известный размер.
Но ведь это совершенно не значит, что каждый пишущий стихи поэт и что каждый поэт пишет стихи.
Две книжки стихов передо мной: Марина Цветаева, поющая необыкновенную любовь к А.Блоку не к человеку, а к поэту.
Ритм, размер, напевность и рифмы стиха дышат не земной любовью и читаются, как псалмы Давида, как музыкальнейшая поэзия «Песнь Песней».
О любви же, но земной и человеческой «поет» Илья Эренбург.
Конечно, могут найтись люди, которые и в Илье Эренбурге увидят поэта. <…>
И. Шендриков
По поводу двух рецензий{43}
«Красота в глазах смотрящего», говорили греки и теперь вполне основательно говорят, что о вкусах не спорят.
Если г-ну Воронцовскому Илья Эренбург представляется поэтом дерзающим, то для г-на Братова он — вовсе не поэт.
Ни тот ни другой не дают обоснования своих приговоров. Между тем единственно правильным мерилом оценки поэта, художника является прямой ответ на простой вопрос, передает ли художник и поэт другим то, что он переживает сам, и заражает ли других своим настроением, вложенным в его произведение.
С этой точки зрения Марина Цветаева трогает своей искренностью, своей тоской, замкнутой в маленьком кругу индивидуальных, почти личных, переживаний.
Что касается Ильи Эренбурга, то у него, что называется, ни кожи, ни рожи: стихи его не блещут ни изяществом и новизною формы, ни глубиною вложенных в них переживаний.
