Ульрика Майнхоф - От протеста к сопротивлению Из литературного наследия городской партизанки
Разрыв с походом на Советский Союз не может быть выражен в назначении некоего господина Фёрча, разрыв со вторжением во Францию — в маневрах бундесвера в районе Мурмелона, разрыв с запретом Объединения немецких профсоюзов — в Законе о чрезвычайном положении, разрыв с исключением из университетов студентов–евреев в 1933 году — в полицейских расправах над цветными студентами в 1961 году[78].
Разрыв с нацизмом не может быть низведен до уровня детской игры в песочнице. Это касается и молодежи, и старшего поколения. Разрыв с нацизмом может быть только полным как во внутренней, так и во внешней политике — и выглядеть он должен так: свобода для политической оппозиции, отказ от репрессий, суверенитет народа; мирные договоры со всеми прежними врагами, мирное сосуществование вместо войны, переговоры вместо гонки вооружений.
Как мы спрашивали своих родителей о Гитлере, так однажды наши дети спросят нас о Штраусе[79].
«Конкрет», 1961, №10
О 20–М ИЮЛЯ[80]
20 июля мы все сливаемся в трогательном единстве. Противники ядерного оружия — со сторонниками гонки ядерных вооружений, генеральный инспектор бундесвера — с призывниками, профсоюзы — с федеральным правительством, «Франкфуртер альгемайне» — с нами. Событие 20 июля 1944 года было столь значительным, а его исход — столь трагичным, что никто не рискует пока пытаться нажить на нем политический капиталец, принося традицию в жертву торгашескому духу мелочных сиюминутных политических споров.
Так памятная дата 20 июля стала днем согласия и примирения. Мы все чувствуем себя в этот день (любимая формулировка бульварной прессы) как–то лучше и серьезней, нас обволакивает запах духов «Ванитас» и под коктейль «Мамие» стихают дискуссии о миникини[81].
В этом единении всё — правда и всё — неправда. Реальный фундамент для единства был заложен событиями 20 июля 1944 года. В тот день офицеры перешли от слов к делу, приняв законы и правила борьбы антигитлеровского Сопротивления. Их действия оказались ярче и внушительнее, чем все, что было сделано [в Сопротивлении] коммунистами, социал–демократами, профсоюзными активистами, христианами и студентами. Эти офицеры поступили так, как никогда до того не поступали представители правящей касты — выступили на защиту интересов всего народа. Эти закосневшие в своем консерватизме политики, аристократы и высшие военные чины попытались совершить то, что было недостижимой целью левых: уничтожить нацизм, закончить войну, восстановить правовое государство. Это абсолютное совпадение интересов тончайшего слоя облеченных огромной властью людей, с одной стороны, и всего немецкого народа — с другой (чего на Востоке упорно не желают признавать в своих оценках 20 июля 1944 года[82]), и есть то, что объединяет всех, кто на Западе празднует день 20 июля.
Но если мы внимательно посмотрим на нас сегодняшних — на противников атомной бомбы и сторонников ядерного вооружения, на генерального инспектора бундесвера и на призывников, на профсоюзных активистов и на федеральное правительство — нам станет ясно, что с этим трогательным согласием и примирением что–то не так. Налицо раздор и разлад, а вовсе не умильная сентиментальность. Как только начинается лицемерная трепотня о «восставшей совести», наши мнения расходятся. Тот, кто твердит нам о «совести», как о причине заговора 20 июля (такие, например, персонажи, как Треттнер, Любке, фон Хассель[83] и вообще федеральное правительство), — тот, стремясь оправдать всех не присоединившихся [к Сопротивлению], не боровшихся, не возмутившихся, просто прячется за бастионы бессознательного, апеллируя к эмоциям. Но не требовалось ни какой–то особенной чувствительности, ни исключительной совестливости, чтобы перед лицом истребления миллионов евреев, преступлений войны и ужасов нацистской диктатуры стать в ряды заговорщиков. Преступления нацизма против человечества заставили мужчин и женщин начать восстание 20 июля 1944 года. Те самые преступления, которые продолжают жить и сегодня — в лице процветающих и вовсе не отправленных в отставку нацистских судей, в лице государственного секретаря федерального министерства развития Виалона, который во времена нацизма был главой финансового управления Рейхскомиссариата Остланд в Риге и заведовал конфискацией и реализацией еврейского имущества. Это именно его отставки добивались социалистически и либерально настроенные студенты в [Западном] Берлине в двадцатую годовщину 20 июля. Что–то тех, кто твердит нам о «совести», совесть не мучила, когда они назначали этого человека на его должность! Их совесть молчит, когда они снова, как при нацизме, преследуют коммунистов, а некоммунистов подозревают как «коммунистических попутчиков». Их совесть молчит, когда они планируют ликвидацию основных гражданских прав[84] и мечтают вооружить бундесвер ядерным оружием. Ядерное оружие для армии, которой не хватает дисциплинированности даже для того, чтобы строго придерживаться собственных правил внутреннего распорядка, в которой фюреры и унтерфюреры[85] не способны в мирное время избежать жертв во время обычных марш–бросков? И это те, кто до смерти загоняет новобранцев в 30–градусную жару, смогут — в случае серьезной опасности — умеренно, гуманно и ответственно распорядиться ядерным оружием? Как раз на этом месте болтовня о «совести» превращается в молчание, покрывающее преступления.
Пришло время осознать, что газовые камеры Освенцима нашли в атомной бомбе абсолютное воплощение своего технического идеала, и что игра с атомной бомбой, которой легко грозить немцам в ГДР, полякам по ту сторону Одера и Нейсе, чехам в Судетах, русским в Прибалтике — это игра с преступлением гитлеровских масштабов. Пришло время понять, что восстание 20 июля против несправедливости и насилия так и не увенчалось успехом. Неужели чтобы подвигнуть нас на протест, обязательно должно произойти что–нибудь ужасное? Конечно, возвращение в правительство какого–нибудь Франца—Йозефа Штрауса — это еще не основание для восстания. И все–таки повторим: пути и мнения, которые разошлись 20 июля 1944 года, остаются разделенными и сегодня.
«Конкрет», 1964, № 7/8
ИГРА В ДЕМОКРАТИЮ
Генри Наннен прошел науку в передовице. Как иным цветной фантик, так ему его «дорогой читатель “Штерна”». И когда он называет отставку Любке «его первым проявлением службы на благо этого государства»[86], он не уступает ни по политической значимости сказанного, ни по степени его наглости высказыванию Фрица Тойфеля в адрес Клауса Шутца: «Господин Шутц, вы — Санта—Клаус!»[87] Возникает такое впечатление, что в нашей стране имеешь дело с политиками, которые позволяют обращаться с собой только как с мишенями в тире. И в этом им некого винить, кроме самих себя.
Но именно так возвышается и рушится демократия, о которой внезапно вновь зашла речь. Останется ли Любке на своем посту или уйдет, представляется несущественным для демократического будущего ФРГ. И для фашизма новой формации также несущественно, стоит ли во главе государства некто, кто строил концентрационные лагеря, или нет.
Также несущественным стало то, насколько такие, как мы и Роберт Нойман, который два года назад в журнале «Конкрет» расписал в деталях всю эту историю, находят скверным, что Любке строил концентрационные лагеря, либо такие, как Генри Наннен, находят скверным, что Любке не хочет об этом вспоминать.
Если Любке и все «господа с положением» (истеблишмент ФРГ) три года тому назад, когда ГДР представила обличающие Любке документы, почувствовали бы себя по меньшей мере шокированными, если бы они задумались не об утрате престижа, нет, а о самой сути дела, если бы им по меньшей мере стало дурно, если бы все это привело хотя бы к угрызениям совести, к чему–нибудь, от чего можно начать заикаться, то тогда можно было бы еще что–нибудь сделать в интересах политического развития нашей страны.
Но когда Роберт Нойман два года назад со страниц «Конкрета» предложил «ряду лиц» (оставим в покое имена и грязное белье) выехать с ним в Восточный Берлин и посмотреть оригинальные документы, у каждого нашлась веская причина отказаться. Роберт Нойман два года назад исписывал до мозолей пальцы по делу Любке — но все кануло в Лету.
Сегодня дело Любке больше не является инструментом политических изменений. Человек просто отслужил свой срок, он выполнил свою функцию как президент «большой коалиции», как затычка в каждой бочке и т. д., и т. п., теперь ничего не может произойти, теперь с ним можно поиграть в «демократию», в «свободу прессы», в «критику», в «оппозицию», можно как угодно ему напакостить. Был бы Любке не таким нечувствительным и примитивным субъектом, мог бы и руки на себя наложить, раз уж на него так набросились со всех сторон.
