Михаил Меньшиков - ПИСЬМА К РУССКОЙ НАЦИИ
Но кроме религиозно-нравственного просвещения есть и другие виды образованности, которых совершенно не дает наша школа. Она не дает, например, ни эстетического, ни трудового развития. Кончая школу, ученик выходит из нее глубоким варваром во всем, что касается умения жить нравственно, красиво и производительно. Специальных школ у нас поразительно мало, что же касается «общего» образования, то оно на верхах и в низах приготовляет белоручек, не умеющих заработать и фунта хлеба. Сто лет тому назад народ наш в большинстве был безграмотен, но он сравнительно с теперешним действительно был просвещен, и не только в религиозном отношении, но и в трудовом. Как ни оценивать низко крестьянское православие, все же это было не пустое место, а некая умственная система, некая философия, разрешавшая, худо ли, хорошо ли, основные вопросы бытия человеческого в прошлом, настоящем и будущем. Вера есть объяснение, и в качестве объяснения – некое познание, удовлетворявшее душу в самом тревожном и основном. Нынче школьно-просвещенный крестьянин, то есть грамотный и «опиджаченный» до культурного облика, на самом деле не имеет именно первоначальной основы культуры – религиозного культа. Утратив веру или уронив ее до поверья, нигилизированный мужичок достаточно грамотен. Он в состоянии написать на заборе или вырезать на скамье неприличное слово, он в состоянии прочесть уличный листок (при обысках у хулиганов находят этого рода прессу), но разве можно сравнить его с веровавшим предком периода Святой Руси, тех столетий подвижников и святых, когда мысль народная философствовала и мечтала? Можно ли сравнить нынешние «частушки» с древними песнями или похабные фабричные рассказы – с былинами о богатырях? Так же точно нельзя сравнивать умственное, религиозное и нравственное просвещение нынешнего грамотного парня с таковыми же его прадедов.
Коснувшись лишь мимоходом необыкновенно важного религиозного, эстетического и нравственного одичания, я хочу остановиться несколько подробнее на трудовом одичании, к сожалению, все чаще замечаемом среди народа. Если просвещение есть сумма знаний, то поразительно, как мало современный молодой крестьянин знает в сравнении со своими предками. Старинный мужик, крепостной или вольный, вырастал в таких условиях, что умел обслуживать себя и свою семью в самых разнообразных отношениях. Чуть не с трехлетнего возраста он пас гусей, свиней, коров, ездил с лошадьми в ночное, умел отбиться от волка, построить шалаш, развести огонь, испечь картофель, сварить кашу. Чуть постарше парнишка ездил с отцом в лес, на сенокос, на пашню. Он уже сгребал и ворошил сено, боронил, подавал снопы. Еще постарше он ходил с сохой, рубил дрова, шел в обозе. Совершенно немыслимо было прежде, чтобы крестьянин не мог срубить себе избы, сложить печи, сколотить стола. Заброшенным вдаль от города крестьянам, помещичьим и государственным, приходилось все делать самим – и кормить себя, и обувать, и одевать, и обшивать. Изба была одновременно маленькой фабрикой, где стоял и ткацкий станок, и прялка, и верстак, и всякий член семьи – до слепого деда, плетшего лапти, – что-нибудь мастерил.
У нас не оценивают глубоко просветительского значения ручного, черного труда, а между тем оно громадно. Работая физически, вы ежеминутно имеете дело с материалом, то есть с материей природы и со всеми силами, заложенными в материю, со всеми ее законами, не перестающими действовать ни на одно мгновение. Не сводя глаз с материала и со своих инструментов, ощупывая собственными руками и взвешивая все изменения собственным мозгом, крестьянин проходил серьезнейшую школу природоведения. О свойствах материи и природы вообще он имел более живое представление, чем иной профессор, знакомящийся с материей из книжных формул. Я не говорю, что это просвещение было законченным, но что оно в зачаточности своей было непоколебимо твердо поставлено – это для меня бесспорно. Крестьяне обладали не только бездной практических сведений, но по некоторым мастерствам им известны были кое-какие и теоретические научные познания, добытые на ощупь. Я помню в детстве: по дороге на каникулы в одной деревне я был поражен, как один бочар определил радиус круга стороной вписанного в него шестиугольника. Он не знал ни слова «радиус», ни теории шестиугольника, но равенство названных линий ему было известно. Знаменитый профессор А. Н. Энгельгардт, автор классических «Писем из деревни», называл мужика профессором земледелия – до такой степени изумителен был для него, ученого человека, объем мелких, но важных знаний, которыми обладали безграмотные смоленские мужики. Не было в старину ни министерских, ни земских, ни церковных школ, но была великая школа тысячелетнего труда, практических научений, опытных сведений, приобретаемых от колыбели до гробовой доски. Как печать на воске, эти навыки и наблюдения врезывались отчетливо в мозговую ткань и преобразовывали ее совершенно так же, как и работа ученого, но с более органической глубиной. Практические знания, подобно благородным черенкам, врезывались, так сказать, в дичок души, первобытно свежей, и срастались с ней до неотделимости, чего нельзя сказать о студенческих курсах, «накаливаемых» к экзаменам и поразительно быстро выпадающих из головы. Что непрерывный труд старинного крестьянина был одновременно и школой, что он действительно просвещал крестьянина и непрерывной гимнастикой ума развивал его, доказывает общий умственный уровень русского народа, достигнутый к середине прошлого века. И русские, и иностранные наблюдатели той эпохи расхваливают смышленость простого русского крестьянина, его здравый смысл, его умение найтись в трудных положениях, удивительную способность усвоить всякую науку и всякое искусство, лишь бы ему их показали. Это доказывает, что и вне грамотности, одной школой жизни и разнообразного труда народ наш просвещен был до уровня общеевропейской интеллигентности. Попадались и среди народа олухи, но в среднем мужик был настолько умен и развит, что едва ли много отличался от дворянства, пока последнее не выкрестили в чужую культуру, чужой язык (французский) и чужие предрассудки.
Просвещение народное когда-то было; но вот вопрос: есть ли оно теперь? В мере труда народного трудовое просвещение держится и теперь, но крайнее расстройство труда внесло погром и в названное просвещение. Теперь не только помещики, но и сам народ начинает жаловаться, что деревенская молодежь ничего не знает. Ни топором, ни сохой, ни косой, ни граблями, ни на верстаке, ни в поле, ни на крыше, ни в огороде. Парень дюжий, а что в нем толку, если он ничего не умеет. На вопрос, что же он знает, нанимающемуся рабочему приходится отвечать, что он знает… грамоту. А нанимателю нужно потолки выбелить, стены оштукатурить, плиту поправить, хлеба вымолотить – все вещи, для которых грамота ни к чему.
«Ступай, – уныло говорит наниматель, – я сам, братец, грамотный, да вот беда: не умею навоз вывезти». Нет ни малейшего сомнения, что с расстройством древнего непрерывного и разнообразного труда народного понизилось и трудовое просвещение, и та умственная сила, что созревала в связи с ним. Обленившись и отстав от правильного и постоянного труда, крестьянин быстро теряет признаки культурного человека и опускается в варварство. Ахают и охают, наблюдая широчайший рост деревенского и городского хулиганства. Но ведь это только название новое, а явление древнее. Прежде таких людей, выпавших из трудовой культуры, называли варварами и дикарями.
Вот основной упрек, какой я лично сделал бы Л. А. Кассо как министру народного просвещения. Он придерживается слишком рутинной формы просвещения – книжной и схоластической. Вместе со всей нетрудовой интеллигенцией новый министр (впрочем, уже не особенно новый в своей должности) Л. А. Кассо, по-видимому, считает, что народное просвещение есть усвоение грамматики, немножко Закона Божия, немножко арифметики, географии, истории. Нельзя отрицать известной полезности всего этого (при наличии хороших учебников и хороших учителей), но нельзя же не видеть и бесполезности всего этого, если только этим и ограничиться. Нельзя не видеть, что общечеловеческое просвещение имеет и другие органические задачи – духовно-нравственную и трудовую. Допустим, что религиозная сторона просвещения принадлежит не школе, а Церкви; но если Церковь не спешит или не может выполнить своих просветительских обязанностей, то может ли министр народного просвещения оставаться спокойным? И если народная молодежь выходит из школ ничего не знающей, кроме грамматики, если она выходит не приспособленной к честному труду, то может ли министр просвещения умыть руки? Мне кажется, в обоих случаях пора что-то предпринимать, вводить серьезные поправки в школу, а не оставаться равнодушным зрителем. Возможно, что подъем просвещения не сразу наладился бы, но если пугаться трудностей и ничего не делать, то он не наладится никогда. Мне кажется, над школой, как над колыбелью духа народного, необходимо бодрствовать с трагическим вниманием и не жалеть усилий, чтобы отстоять ее задачи.
