Сергей Залыгин - Заметки, не нуждающиеся в сюжете
Может быть, это и неудивительно, потому что школа-то закончилась для меня барнаульской семилеткой (1929 год), после семилетки я поступил в техникум, там общеобразовательных предметов уже не было. Так или иначе, а я благодарен китайскому не шибко грамотному переводчику Чжану.
Другой опять-таки почти что анекдот. В моем одиночном путешествии меня неотступно сопровождал гид и переводчик Хуан с пистолетом на боку – считалось, что меня надо охранять от возможных врагов советского и китайского народов.
В его обязанности входило каждый вечер писать на меня досье – где я был, с кем встречался, о чем говорил.
Должен признаться: меня это не шокировало, скорее забавляло, так как Хуан тоже не понимал своих обязанностей, он считал необходимым каждое досье вечером согласовывать со мной – советский же товарищ, старший брат! К тому же я здоровый был мужичонка, вставал в 6-00, ложился в 24-00, а ночью еще и писал, и привез домой 27 готовых очерков, а Хуан, тот не выдерживал, часов в шесть вечера валился с ног и подбирал мне встречи так, чтобы среди моих собеседников был кто-то, кто знает русский язык, сам он этих бесед уже не слышал, а записывал их с моих же слов.
Но и то верно, что не было у меня ни одной встречи, ни одной беседы, в которой не присутствовала бы великая идея дружбы двух великих народов, все остальное казалось несущественным. Позже-то я вспоминал, что однажды нам (всем троим) что-то пытался рассказать корреспондент “Правды” Кожинов (Кожин? Не помню). Он потом и статью написал в своей газете о своих сомнениях по поводу советско-китайской дружбы и был раскритикован и подвергся партвзысканию.
Был еще такой профессор Е с супругой, очень образованный человек (он и теперь, бывая в Москве, заглядывает ко мне в “НМ”, в поездке с Горбачевым я с ним встречался снова), тот, даже и не говоря ничего, как-то давал нам понять, чтобы мы не слишком увлекались нашей дружбой, но нам и это было, как об стенку горох, тем более что и в народе, и в общении с интеллигенцией нигде-нигде уловить такого рода настроений было нельзя. Это зарождалось там, вверху, и тайно, а вот идешь поутру полевой тропинкой, навстречу – крестьянин с вязанкой хвороста. Он вязанку бросает на землю и с восторгом твердит: “Сулянин-жэнь, сулянин-жэнь, сулянин-жэнь!” (Советский человек.)
Есть мне что вспомнить и о великих тогдашнего Китая.
По приезде в Пекин, проснувшись рано утром, я увидел в окно гостиницы: мужчина, женщина, мальчик, лошадь и осел, впрягшись каждый в свой хомут, везут огромную арбу с овощами (должно быть, на базар). Я сел и записал эту сценку. Вошел в номер переводчик Чжан:
– Что это вы написали?
Я ему показал.
Он:
– Я отдам это в “Женьминь Жибао”.
И через день-другой заметка моя была в этой газете напечатана, а затем уже я печатался там с разными сценками систематически. Как я понял, такие зарисовки в ходу у китайской публицистики.
А когда я вернулся в Пекин из поездки на юг (провинция Юньнань, г. Куньмин: сказочные красоты), я был уже известным “сулянин-жэнь” и прощальный ужин мне давали и Мао Дунь, писатель и министр культуры, Го Можо, президент Академии наук, и Чжоу Эньлай – премьер. Мы сидели в полутьме, ели каких-то обитателей морских и пресных вод и смотрели на экране театр теней.
Первым ушел Чжоу, потом президент Го Можо, потом Мао Дунь, а я сидел, смотрел театр теней: умру, а досмотрю до конца! Хотя и чемоданы собирать надо – утром лететь! – и устал я зверски, и Хуан мой давно спит в уголке полутемной комнаты, а я – до конца: четыре часа без перерыва.*
* Что же все-таки тогда, в 1956 году, со мной произошло? Вне поля моего непосредственного зрения? Почему столь представительные были проводы? Кажется, дело обстояло так: мои заметки понравились Мао, он их читал, а я через каждые несколько дней получал в гостиницах разных городов (я ездил и летал, куда хотел) конверт с очень большими юанями – гонорар. Я эти деньги истратить не мог, было стыдно уж очень-то обарахляться, и отдал деньги (значительную часть) на покупку квартиры своему переводчику Хуану. Он как раз женился, обзаводился семьей.
Зато как же мне были благодарны актеры, как поднялось в их глазах значение советско-китайской дружбы! Да ведь и мне пошло на пользу: путешествуя по Китаю, я побывал на семнадцати спектаклях китайской оперы (там что ни провинция – своя оперная школа, а то и две), а сколько переслушал шошуди (народных устных рассказчиков) на базарах и улицах – и не упомню. Вернувшись домой, я написал небольшую работу о китайской опере и китайском балете (напечатал ее, помнится, в “Сибирских огнях” и даже давал советы Новосибирскому театру, когда он китайскую оперу ставил.
Наша новосибирская балерина Зимина исполняла китайские танцы, мне показалось, лучше китаянок. Насколько мне помнится, новосибирцы даже и в Австралии играли этот спектакль.
Еще вспоминается: во всех городах (Пекин, Сиань, Чэнду, Чунцин, Ухань, Кантон, Шанхай, Ханчжоу, Сычжоу, Лоян и снова Пекин, а в одиночном моем путешествии еще и Баодин, Шиузя-чжаун, снова Чунцин, Куньмин) во всех гостиницах нас снабжали советскими газетами. Чуть ли не все газеты того времени на чем свет поносили меня – за повесть “Свидетели”, напечатанную в “НМ”, не помню номера. Не очень-то приятное чувство!
Ну а после этой поездки я года три внимательно следил за событиями в Китае, выписывал советско-китайскую газету “Дружба”, получал и из Китая массу книг (на китайском языке), в том числе 20-томник Лу Синя. Этот писатель мне очень нравился (на русском!), я написал о нем небольшую работу (кажется, “Сибирские огни”). А уж встреч с китайцами и в Новосибирске, и в Москве было не перечесть! Потом наши отношения стали быстро охлаждаться. И когда осенью 1962 года, опять же в октябре месяце, день в день 16 октября, я и Н.П.Собко снова оказались в Китае – дело было дрянь.
Н.П. – человек нервный, жил трудно – об одной ноге остался с войны, но сдерживать себя умел. Господи, какой же это был другой Китай! По улицам ходили толпы людей, опять же с красными флагами, требовали судить р-революционным судом своих вчерашних кумиров едва ли не всех, кроме, конечно, Мао (Чжоу Эньлай не упоминался ни в том, ни в другом смысле, а Го Можо и Мао Дуня уже потряхивали). На той же площади Тяньаньмынь, нашу машину окружали люди. Что-то кричали либо стояли молча и неподвижно, нам проехать – ни взад, ни вперед. По часу, больше стояли мы неподвижно, и, только если удавалось открыть дверцу и Собко выходил из машины на костылях и говорил: “Война! Война!”, показывая на ногу, которой не было, люди расступались и строились, строились в колонны по пятьдесят или сто человек (они всегда только так и ходили), а нас в очередной раз везли в музей революции или в музей истории Народно-освободительной войны.
Мы просили:
– Отвезите нас в какую-нибудь редакцию.
– В редакциях никого нет: все на уборочной.
– Но ведь газеты-то выходят?
– Выходят. Но в редакциях все равно никого нет.
И в театры ездили и часов пять-шесть смотрели про войну.
И в цирке были, в знаменитом, китайском, – смотрели баскетбол, советская и китайские команды. Судья китаец штрафовал наших беспощадно, жуть смотреть, но всякий раз зрители дикими аплодисментами, а иногда и стоя, приветствовали решение судьи (наши проиграли). Только два зрителя, они сидели позади нас – не аплодировали, каждый раз закрывали лица руками – им стыдно было. Они исчезли еще до конца игры – кто-то их позвал. Мы тоже хотели уйти, нам сказали: машины нет. Когда мы садились в свою машину, а начальство рассаживалось в персоналки, физиономии у них были такие довольные – страсть. Нас, поверженных, они наблюдали с удовольствием.
Переводчиков нам меняли через каждые два-три часа – чтобы не познакомились, не разговорились. Садишься в театре на свое место после антракта, там уже другой тип:
– Я ваш переводчик.
– А где же тот, который был?
– Отозвали. По делам.
А постоянным нашим сопровождающим и гидом был кто-то из секретарей Союза кинематографистов, в Пекине мы с писателями так и не встретились.
Один раз только случилась встреча со знакомым писателем Лао Шэ (знаменитые романы “Записки из кошачьего города”, “Рикша” и др.), он п р и ш е л на прием в Советское посольство 7 ноября, и это был героический шаг с его стороны. Позже, в разгар культурной революции, его водили по улицам на веревке и обливали помоями. Не так давно у меня в “НМ” был его сын, он тоже знает русский, мы вспоминали его отца.
Между прочим – ни с одним китайским интеллигентом я не разговаривал, не общался таким образом, чтобы забыть, что он – китаец.
В Европе, в Америке – этого же никогда нет, общаешься с профессором, стараешься установить его умственный уровень, его интересы, даже и его отношение к России, но при всем этом не помнишь, кто он по национальности – немец, англичанин, француз. Какой он человек – вот что интересно. И в Японии примерно так. А в Китае – нет, не так.
