Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
Как видите, этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он “любит родину чужую”, Бродский был предельно откровенен. Он и в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине.
Однажды по приглашению своего дружка О. Шахматова, ныне осужденного за уголовное преступление, Бродский спешно выехал в Самарканд. Вместе с тощей тетрадкой своих стихов он захватил и “философский трактат” некоего А. Уманского. Суть этого “трактата” состояла в том, что молодежь не должна-де стеснять себя долгом перед родителями, перед обществом, перед государством, поскольку это сковывает свободу личности. “В мире есть люди черной кости и белой. Так что к одним (к черным) надо относиться отрицательно, а к другим (к белым) положительно” – поучал этот вконец разложившийся человек, позаимствовавший свои мыслишки из идеологического арсенала матерых фашистов.
Перед нами лежат протоколы допросов Шахматова. На следствии Шахматов показал, что в гостинице “Самарканд” он и Бродский встретились с иностранцем. Американец Мелвин Бейл пригласил их к себе в номер. Состоялся разговор.
– У меня есть рукопись, которую у нас не издадут, – сказал Бродский американцу. – Не хотите ли ознакомиться?
– С удовольствием сделаю это, – ответил Мелвин и, полистав рукопись, произнес: – Идет, мы издадим ее у себя. Как прикажете подписать?
– Только не именем автора.
– Хорошо. Мы подпишем ее по-нашему: Джон Смит.
Правда, в последний момент Бродский и Шахматов струсили. “Философский трактат” остался в кармане у Бродского.
Там же, в Самарканде, Бродский пытался осуществить свой план измены Родине. Вместе с Шахматовым он ходил на аэродром, чтобы захватить самолет и улететь на нем за границу. Они даже облюбовали один самолет, но, определив, что бензина в баках для полета за границу не хватит, решили выждать более удобного случая.
Таково неприглядное лицо этого человека, который, оказывается, не только пописывает стишки, перемежая тарабарщину нытьем, пессимизмом, порнографией, но и вынашивает планы предательства.
Но учитывая, что Бродский еще молод, ему многое прощали. С ним вели большую воспитательную работу. Вместе с тем его не раз строго предупреждали об ответственности за антиобщественную деятельность.
Бродский не сделал нужных выводов. Он продолжает вести паразитический образ жизни. Здоровый 26-летний парень около четырех лет не занимается общественно полезным трудом. Живет он случайными заработками; в крайнем случае подкинет толику денег отец – внештатный фотокорреспондент ленинградских газет, который хоть и осуждает поведение сына, но продолжает кормить его. Бродскому взяться бы за ум, начать наконец работать, перестать быть трутнем у родителей, у общества. Но нет, никак он не может отделаться от мысли о Парнасе, на который хочет забраться любым, даже самым нечистоплотным путем.
Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде.
Какой вывод напрашивается из всего сказанного? Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как и он, опасному пути. И их нужно строго предупредить об этом. Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!
А. Ионин, Я. Лернер, М. Медведев».Текст этот столь красноречив и так много говорит об авторах, что подробно анализировать его смысла нет. Пасквиль существует по собственным законам – чем больше лжи и грязи, тем чище жанр. Тут нужен только небольшой фактический комментарий.
Как сказал на суде сам Бродский, в фельетоне только его имя и фамилия правильны. Все остальное – ложь.
Литературоведы из «Вечернего Ленинграда» несли свою околесицу, сознательно фальсифицируя факты.
Прежде всего, стихи, которые цитируются в фельетоне, Бродскому не принадлежали. Первые четыре строчки – иронические стихи Дмитрия Бобышева, которые никаких общественных требований и деклараций не содержали. Автор следующего двустишия мне не известен, но у Бродского я таких строк не нашел, а я располагаю полным собранием его стихов тех лет. В том числе и неопубликованных.
Что до Бобышева, то он немедленно сообщил о своем авторстве. Я, честно скажу, запамятовал это обстоятельство, но Бобышев, приезжавший из США, где он профессорствует ныне, напомнил мне, что писал свое опровержение у меня, на моей машинке. И в самом деле, когда он прислал, вернувшись в Штаты, ксерокопию сохранившегося у него второго экземпляра, то я узнал шрифт своей «Колибри».
Звучало это опровержение так:
«Председателю комиссии
по работе с молодыми авторами
при Ленинградском отделении ССП
Даниилу Александровичу Гранину
от Бобышева Дмитрия Васильевича
ЗАЯВЛЕНИЕУважаемый товарищ председатель!
Я обращаюсь в возглавляемую Вами Комиссию, так как считаю ее единственным органом, который может оградить меня, как молодого автора, от посягательства на мои рукописные права. Мне кажется, что всякий писатель может понять, как неприятно в один прекрасный день увидеть, что отрывки из его неопубликованных рукописей приписываются другому писателю и, мало того, используются как материал, обличающий этого другого.
Нечто подобное произошло со мной. Дело в том, что авторы фельетона “Окололитературный трутень”, напечатанного 29 ноября с. г. в газете “Вечерний Ленинград”, Лернер, Медведев и Ионин применили прием, недопустимый в советской прессе, использовав для оголтелого шельмования молодого поэта Иосифа Бродского отрывки из рукописей стихотворений, авторство которых принадлежит мне. В частности, они приписывают И. Бродскому следующие строки из моего стихотворения “Солидарность… ”:
от простудного продувания
я укрыться хочу в книжный шкаф…
и:
…накормите голодное ухо хоть сухариком…,
а также отрывок из стихотворения “Нонне С.”:
…Настройте, Нонна,
и меня на этот лад,
чтоб жить и лгать, плести о жизни сказки…
Эти стихотворения нигде не были опубликованы, однако мое авторство доказуемо и неоспоримо, и я полагаю себя вправе нести полную ответственность за художественное качество и идеи, высказанные в них, перед любыми читателями, коль скоро они смогут появиться. К сожалению, это далеко не единственный случай передергивания фактов, примененный авторами фельетона, но он хорошо показывает общую фактическую ценность этой газетной инсинуации. В конечном счете, я был бы готов даже пожертвовать авторством этих стихотворений, если бы такой жест хоть как-нибудь сумел бы помочь оболганному поэту И. Бродскому, однако измываться над ним за мой счет кому бы то ни было, а тем более упомянутым фельетонщикам, я позволять не собираюсь, о чем я и заявляю Вам, как председателю Комиссии по работе с молодыми авторами.
Я полагаю, что автор имеет полное и единоличное право как на лавры, так и на тернии, как на славу, так и на позор при общественной оценке своих произведений; если, разумеется, эта оценка все-таки производится. Я полагаю также, что изложение фактических нелепиц, сдобренное плохо прикрытой бранью и грубой тенденциозностью, как это имело место в фельетоне “Окололитературный трутень”, является злонамеренной попыткой исказить, очернить творчество молодого автора, вступающего на творческий путь, не говоря уже о том, что такие явления подрывают авторитет и достоинство советской прессы.
Я настоятельно призываю Комиссию принять во внимание мое заявление и использовать все возможности, чтобы оградить молодых авторов от недостойных попыток некоторых не в меру зарвавшихся фельетонщиков из «Вечернего Ленинграда». Для этого я предлагаю Комиссии назначить авторитетных лиц для разбора фактической, а также этической сторон упомянутого фельетона.
С полнейшим уважением Дмитрий Бобышев».Суд – в свое время – был поставлен в известность об истинном авторе инкриминируемых Иосифу стихов, но не обратил на это ни малейшего внимания…
С «отрывком из мистерии» три лернера произвели нехитрую операцию – они разрубили стихотворные строчки по вертикали, а некоторые опустили вообще. Это строки из баллады Лжеца (а вовсе не из романса), одного из персонажей «Шествия». А суть в том, что персонаж противоречит самому себе – правая половина строки опровергает левую, – и потому в натуральном виде текст звучит так:
И уж если говорить о «Шествии» – этой удивительной для двадцатилетнего автора поэме, удивительной по напряжению и широте мысли, по горестной человечности и печальному состраданию, то, не будь авторы пасквиля откровенными литературными и политическими бандитами, у них не повернулось бы перо писать всю эту злобную чушь. «Удивительное создание человек!» – совершенно справедливо изумлялся Шекспир.
