Журнал Знамя - Знамя Журнал 6 (2008)
Что за вопрос, когда вышел из дома, по тому, какой довольный был у него вид, как блестели глаза, как вытирал указательным пальцем углы губ, было ясно без всяких слов.
Галя это, когда он ушел, а мы наконец отправились на нашу прогулку, и подтвердила. Конечно, выпить приходил, сказала она. Раз гости - значит, водка. Потому и держу всегда разлитой по разным бутылкам - будто бы немного осталось. Целую и показывать нельзя: пока не уговорят, не успокоятся. Но завтра вправду придет - спросил я. Должен, уверенно ответила Галя. Он же думает, ты не одну привез, значит, и завтра будет. Сказала бы, так и вправду привез, - я, честно говоря, был огорчен своей московской несообразительностью. Ничего, ничего, у меня припасено, поспешила успокоить меня Галя.
Крошечная изба слева от Галиного дома, сложенная из черных, пропитанных креозотом шпал, стояла разоренной: с выломанными оконными рамами, с оторванным отливом, с отшибленными досками курицы, так что открылись концы жидких стропил, вокруг валялись кучи битого кирпича. От уличного забора не осталось и следа. Я подошел к избе и заглянул в зияющий пустотой оконный проем. Доски пола и переводы, на которые они стелятся, тоже отсутствовали, и внутри избы дыбились горы земли. От печи остался один фундамент, входная дверь снята, а сенцы, видимо, тоже растащены на доски, и в пустой проем двери был виден разросшийся в огороде бурьян. Собственно, избой назвать это строение было уже нельзя - это уже был один ее остов, абсолютно непригодный для жилья.
Баба Нюра здесь жила, пояснила мне Галя, когда я вернулся на дорогу. Три года, как умерла. Вот за три года так разорили. Внучка ее, наследница, живет в городе, сюда приезжала раза три, ну, мужики и решили, нечего добру пропадать. Но ведь чужое, вырвалось у меня риторическим восклицанием. А вот не клади плохо, ответила мне Галя как бы за мужиков, пустивших дом умершей односельчанки на собственные хозяйственные нужды.
Это еще что, пустой дом по досточкам, продолжила она, а ведь ее еще и сожгли. Как, невольно приостановился я, “умерла” - не сама по себе умерла, а ее сожгли? Черный вид пропитанных креозотом, будто обугленных шпал располагал к такой трактовке Галиных слов естественным образом.
Но нет, оказалось, умерла она своей смертью, а сожгли ее предыдущий дом, не чета этому, шпальному, большой, настоящий бревенчатый, доставшийся ей от родителей. Она прогнала заявившегося к ней страдавшего от похмелья мужика, не налив ему стакана. Сожгу, пообещал он, уходя. И слово свое сдержал: вечером, когда баба Нюра была на ферме, доила коров, дом ее запылал и сгорел дотла. Но того хоть посадили, негодующе спросила моя жена. Да кому нужно его сажать, отозвалась Галя, никто и не собирался. А угрозы его к делу не пришьешь.
Теперь стало ясно до конца, почему она держит дома разлитую на неполные бутылки водку, и я пожалел еще сильнее, что не сообразил привезти с собой бутылку-другую. Тем более что наш приезд и ввел ее в этот расход.
Вот это, вела нас Галя по деревне, дом Шуры, той, что принесла огурцы. Вот это - Леньки-бородача, вон он сидит на скамейке в тенечке, кейфует, ему ста граммов для полного кайфа за глаза. А вон там - Михаила-охотника, этот единственный в деревне, кто не пьет, но к его дому лучше не приближаться: у него собачий питомник, разводит на продажу лаек, и бывает, что отпускает их, и тогда они, были случаи, набрасываются на тех, кто оказался рядом, могут порвать. А вот это, указала Галя на новенький, выкрашенный яркой красной краской дом, - врач из Москвы, только-только построился, вышел недавно на пенсию и поселился здесь. Все деревенские бабы на него молятся: всех осмотрел, всех лечит, уколы бесплатно делает, к кому потребно - и среди ночи побежит. Только спирту мужикам не дает.
Обнаружилась в деревне и своя, новодельная помещица. Дом ее стоял на отшибе и ничем особым не выделялся, разве что большим числом всяких облепивших его со всех сторон пристроек, но хозяйка на самом деле была владелицей всех прилегающих к деревне пахотных земель. При советской власти в деревне был, естественно, колхоз, потом отделение совхоза, с наступлением новой эпохи совхоз приказал долго жить, однако до его кончины всю его собственность разделили на паи, раздав их работникам совхоза. Молочную ферму, когда совхоз скончался, неизвестно кто разобрал на кирпичики, и где-то невдалеке вырос, надо полагать, кичливый новорусский особняк, ничего не помнящий о своих родовых крестьянских корнях. Техника тоже куда-то подевалась, унесенная бурной стихией 90-х, а документы на землю, которую уже полтора десятилетия не трогало железо плуга и она начала зарастать ольхой и осиной, те сохранились, и вот приехавшая в деревню откуда-то с Урала в начале все тех же 90-х бывшая винно-водочная продавщица, целый десяток лет вроде бы просто выживавшая разведением птицы, оказалось, не просто выживала, а разбогатела - и скупила у бывших совхозников те, ненужные никому, паи до одного. У кого за пятьсот долларов, у кого за тысячу. Что она собирается делать со скупленными паями, никто не знает, но последний год в деревню зачастили с визитами всякие благополучные люди из городов на дорогих машинах - приезжают, осматривают саму деревню, окрестности, некоторые заходят к “помещице”. О чем у них идет разговор, само собой, неизвестно, “помещица” на вопросы о том только похмыкивает, но деревенские полагают, что она стакнулась с районным начальством, хочет вывести купленную землю из реестра сельскохозяйственных угодий и распродать на дачные владения. Что, чем не “Вишневый сад” на новый лад? И с бывшей винно-водочной продавщицей в роли Лопахина. Не видно вот только Гаева с Раневской.
О том, что какие-то денежные - не денежные, а сильные люди имеют на деревню свои, непонятные пока виды, ясно и по тому, что происходит с деревенским храмом. Храм в деревне большой, постройки XVIII века, стоит, как и положено храму, в центре, на всхолмье над небольшой речкой, в советские годы в нем была ферма, был деревенский клуб, а сейчас он, как несчастный дом бабы Нюры, сквозит навылет пустыми оконными и дверными проемами, краска повсюду облупилась, штукатурка откололась, выложенный плиткой пол внутри выщерблен и в известковых разводах. Но неподалеку от храма в тени деревьев - вагончик-бытовка, вокруг натянуты веревки для сушки белья, сложен из старых кирпичей очаг, в очаге горит огонь, на огне - объемная кастрюля с каким-то варевом, и двое таджиков, один средних лет, другой молодой, помешивают в нем большим половником - готовят еду. А около храма - стройплощадка: молоденький, совсем мальчик, таджик просеивает через поставленную вертикально сетку песок, двое мужчин-таджиков нагребают из кучи гравий и таскают его к стоящей около входа в храм бетономешалке, еще двое ковыряются внутри самого храма - скребут пол скребками, грузят на носилки скопившуюся здесь за годы и годы всякую грязь.
И здесь таджики! Мы не могли не выразить нашего восхищенного удивления. А ходил весной какой-то мужик по дворам, видимо, от тех, кто дал деньги, пробовал собрать русскую бригаду, все отказались, никто не захотел, сказала Галя.
За церковью, вернее, перед нею - в трех десятках метров от ее парадного входа, прямо посреди деревни, - заняв собой пространство немного не в футбольное поле, раскинулось глубокое, в котловане, явно рукотворного происхождения болото. Это еще в позднесоветские времена решили увеличить существовавший здесь с незапамятных времен пруд, но на специалистов решили не тратиться, выкопали “от того столба до этого” и в результате, видимо, засыпали водоносную жилу, питавшую пруд, зеркало его опустилось, он обмелел, стал заиливаться, зарастать, а в 90-е до него вообще никому не стало дела.
В 90-е же закрылась в деревне школа - молодые с детьми в поисках заработка уехали из деревни все до последнего человека, немного погодя закрылся и магазин - стало невыгодно держать продавца, не отрабатывал своей зарплаты. Теперь раз в неделю в деревню на несколько часов приезжает автолавка - хлеб, крупы, подсолнечное масло, соль, спички, - забылся, не прибежал вовремя на положенное место - сиди с сухарями до следующего приезда.
Природа Божьим благословением дышала. Творящаяся вокруг жизнь была его откровенно лишена.
Проснувшись среди ночи, я увидел, что боковое окно, выходящее в сторону красного дома врача, багрово светится. Такое бывает во время полнолуния, когда луна стоит низко над горизонтом, но бывает ли, что она стоит над горизонтом посередине ночи и полнолуние ли сейчас - я этого никак не мог вспомнить. Ладно, утро вечера мудренее, сонно решил я, перевернулся на другой бок, чтобы светящееся красным окно не мешало мне, и заснул.
Утро и в самом деле оказалось мудренее. Багровое, что я видел в окне, было на самом деле, конечно же, никакой не луной, а пожаром. Это горел дом врача. Его срочно вызвали на другой конец деревни делать укол одной из его пациенток, страдавшей диабетом, он подхватился и, как обычно, побежал, а в это время дом его вспыхнул. Он вернулся через час - дом пылал уже вовсю. Прибывшим еще через какое-то время пожарным тушить уже было нечего. В огне заживо сгорела оставшаяся запертой собака, сгорела коллекция пластинок, которую врач собирал всю жизнь, - сгорела его мечта провести пенсионный остаток жизни в деревенской тишине и благости. Его проживающая неподалеку племянница, которая и сосватала ему это место, ходила неподалеку от пожарища и бормотала что-то несуразное про наброшенную на лампу занавеску, от которой, наверное, пожар и начался. Откуда известно про занавеску, спросил я. Да он всегда так делал, затаенно ответила она - словно боялась, что нас услышат.
