Юрий Петухов - Черный дом
И в те минуты, часы Руцкой вел переговоры с американским посольством. Уже были убиты «бейтаровцами»-добро-вольцами сотни русских беззащитных людей, тех самых, которым не выдали даже одного автомата на десятерых, тех самых, что поверили и пришли, тех самых, преданных и брошенных на смерть. Руцкой искал отходных путей. Люди умирали. Да, он восстал против режима, за «молодую демократию» и Россию. Да, других не было. Слава Богу, что хоть такой нашелся! Да, тюрьмы не сломили его! Да, он продолжает борьбу! Но навсегда в моем сердце останется та рана. Американское посольство. После Лефортова к Руцкому, лично, приезжал посланник Клинтона бывший президент Никсон, никто не знает, о чем они говорили. А я знаю. О возможности получения «ярлыка на княжение». Ханского ярлыка из Вашингтона.
Какая же это чудовищная трагедия для России, когда даже лидеры-патриоты, оппозиция колониальному режиму, ищет поддержки у «большого хозяина» из-за океана. Непостижимо!
Нет, я тогда сразу понял, что никакие «фашисты» не брали власти в Доме Советов, что там все тихо. А значит, скоро конец кровавому «шоу». Это был страшный, невыносимый день бессилия и поражения. Функционеры режима, за ночь приведенные в чувство американскими инструкторами, стягивали силы в Москву, выходили из прострации и паники, они начинали соображать, что не им бояться надо, что, напротив, боятся их самих. Вот это и был перелом. Чтобы победить, надо ощутить себя победителем. Горько все это было. И тяжко.
Я должен был ехать туда, к горящему Дому Советов. Но надо было дождаться врача. И я дождался. Врачиха, куда-то спешащая, нервная и суетная, скорехонько осмотрела мать, сказала, чтобы назавтра она пришла в поликлинику, сделала кардиограмму, тогда и видно будет.
— Как же так, ведь сердце еле бьется, всего тридцать Ударов?!
— Ничего, не рассыпется! — бросила из-за двери врачиха. Эх, вера наша наивная и слепая во врачей да в политиков.
Мерзавцы они по большей части. Но чтобы узнать эту их подноготную, надо поближе с ними сойтись. Я вернулся к матери, успокоил ее, мол, ничего страшного, все обойдется, вот и доктор так сказала, завтра кардиограмму снимут, выпишут лекарство, а сейчас лежи, не вставай.
Надо было плевать на всех этих врачих-дур, везти мать в больницу, плевать на все. Но доверчивость наша и простота, сколько раз они подводили нас. И я вызвал жену с работы, оставил мать на нее, а сам поехал ТУДА. Измученный, не спавший ночь, с разбитыми после вчерашней бойни коленями, локтями, кистями рук, перекошенный, хмурый, подавленный.
Жующие толпы с пустыми глазами все так же ходили туда-сюда по улицам, им было плевать, где они живут, кто ими правит, лишь бы пожрать вовремя и побольше, да «запаковаться» в барахлишко. Я не смотрел в пустые нерусские глаза, и без них тошно было. Я еще краешком души верил — опамятуются в Доме Советов, вспомнит Руцкой, черт его побери, о том, что клялся «живым не выходить», раздаст надежным людям пулеметы да гранатометы, отобьют они атаку вражескую, бейтаровскую! Ведь вся Россия настоящая, не жующая, сидела перед экранами и ждала — ждала, что тот, кто объявил себя единственным президентом сделает наконец-то хоть один решительный шаг — тогда и за ним, вперед, под развернутыми знаменами.
Четыре танка! Много это или мало?! Много, когда помирать собрался и в щель забился. А для воина это еще не преграда. В Доме Советов были воины. А в танках сидели наемники — за доллары, за звездочки, за квартирки московские. Две-три вылазки с гранатометами, одна пораженная цель, и наемников как ветром бы сдуло, им подыхать ни за какую прописку не с руки, это не воины, а палачи за деньги. Про «бейтаровцев», что расстреливали безоружных с БТРов и речи нет, их могли бы с самого утра остановить, уничтожить. Не решились. Почему? Потому что не чувствовали себя победителями, законной властью, отходные пути искали, боялись гнева «большого хозяина» и хозяев кремлевских, нынешних. Впрочем, не мне судить их. Но «белый дом» погибал без боя.
Когда приехал туда, подошел вплотную, я убедился в этом — стреляли только войска режима. Ни одного ответного выстрела. Все россказни и сообщения телелжецов о жертвах «боевиков» — грязная и подлая ложь. Из Дома Советов не стреляли. Черный Дом полыхал свечкой. И орды полупьяных, одуревших от пальбы и водки «молодых демократов», многотысячные орды, не спешили откликаться на призывы Руцкого и бросаться на защиту «молодой демократии», а совсем напротив — с ярой ненавистью глазели на осажденную, горящую крепость. Они жаждали крови, им сказали, что внутри «фашисты», «красно-коричневое отребье», и они жаждали смертей.
— Чего не стреляете?! Пали давай!
— Добивай красную гадину!!!
— Огонь! Огонь!
— Бей коммуняк!
Кто-то советовал облить весь Дом Советов бензином и поджечь. Другой говорил, нет, надо сверху, с вертолетов газами травить, а когда выбегать станут, расстреливать… короче, отпущенные Ельциным с занятий, поглазеть на расстрел «фашистов» собрались школьники да студенты, «дети перестройки», поколение, взращенное врагами нашими для истребления нашего.
Россия гибла в огне и разрывах снарядов. Мир ликовал.
И уже было ясно — Народное, национально-освободительное восстание подавлено. Властям остается лишь на страх всей стране добить, растоптать с показной жестокостью этот последний островок сопротивления. И все. И фядет уже иго безысходное, вековечное, страшное, не оставляющее надежд. Чужеземное беспощадное иго.
Я стоял под обожженной, изуродованно-щербатой башней «мэрии». И сердце мое рвалось в полыхающий, обожженный ордами наемников и братоубийц Черный Дом. Под ногами хрустело битое стекло — везде и повсюду. И топтались по нему тысячи жаждущих крови. Дети перестройки. Горящие глаза, восторженные рожи… эх, не успел им Гайдар автоматы и гранатометы раздать, не на всех хватило, а то б иной разговор шел! Герои! Они рвались в бой. Особо шустрые и пьяные подхватывали с мостовой камни и осколки "лит, с матом и угрозами швыряли их в сторону «белого дома» — а как же, им хотелось не просто глазеть, а участвовать в штурме, чтобы потом среди таких же дебильных нерусей было чем похвастать, дескать, здорово мы коммуня-кам врезали! И плевать этим героишкам, что не было и в помине в Доме Советов никаких коммунистов, что зюгановцы да анпиловцы все по своим домам сидели и в противостоянии иноземному режиму не участвовали, все равно — «красно-коричневые», «коммунисты»! Дебилы, зом-бированные массовой антирусской пропагандой, трупы ходячие и безродные. Жутко и холодно мне было среди тысяч и тысяч этих трупов, этих беснующихся нелюдей. Еще вчера, еще неделю назад они ходили-бродили по улицам и проспектам с застывшими лицами и равнодушно-нерусскими глазами, ходили толпами и жевали, жевали, жевали… им ничего не было нужно, кроме жратвы, шмотья и питья. Сегодня они возжаждали зрелищ. Нет, и тут не было своей воли у этих трупов, им сделали зрелище, им его устроили! А они просто жаждали крови живых людей. Но крови было много там, за опаленными стенами. И ее не было видно здесь, лишь крики раненыхдоносились изредка, прорываясь сквозь пулеметный треск. Мало этого было жаждущим. Крови! Крови!! Крови!!! Беснующаяся толпа лезла под пули, в зону обстрела, лишь бы почуять желанный запах горячей крови. Такой концентрации алчной похотливости я никогда не ощущал — многотысячная стая трусливо-алчных шакалов окружала добиваемого исполина. Часть этой стаи даже залезла на крышу дома напротив, облепила ее трепещущим жадным комком. И визжали. И орали в экстазе! После каждой очереди! После, каждого крика с той стороны! Нелюди.
Чего от них было ждать, и вели они себя не по-людски. И кругом бутылки, бутылки, бутылки… пили водку и пиво, а в основном тот мерзкий иноземный самогон, что поставляется уже давненько в нашу колонию под красивыми этикеточка-ми и названьицами. Пили поганое пойло! Рыгали, блевали, мочились, гадили там же. Желтые склизкие вонючие лужи сливались в единое мелко-поганое море, покрывали битое стекло, осколки облицовок, блоков. У стеночки, под мостиком к «мэрии» валялись три тела, но не убитые и не контуженные, а мертвецки пьяные, валялись в лужах и озерах мочи. Дети перестройки. Молодое поколение выбирает… Мне было предельно ясно, что выбирает молодое поколение. Эту мерзость надо было видеть. Но и среди нелюдей попадались «добрые души».
— Эй, держи аршин, — потянулся ко мне с бумажным стаканчиком из-под «пепси» хлюпкий пьяненький мальчонка — белесый и мутноглазый, но сияющий неземной радостью и иступленным блаженством.
Я отмахнулся, скривился. Даже слов не нашлось. Мальчонка стоял с краешку, за ним было еще семь или восемь таких же, но покрепче, у каждого в руке или стакан или бутылка.
— Не пить! Не пить!! — пьяно командовал черный, растрепанный. И вздымал кверху грязный палец. — Терпение, господа!
