Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока
— Что читаете? — спрашиваю их.
— Вконтакте и фейсбук, — отвечают они, отвернувшись от экранов.
— А о чем там говорят?
— О революции. О Майдане.
Ирина процокивает каблуками по мерзлой дорожке детского сада. Под елями на пнях мерзнут тазики, размалеванные под мухомор. На лестнице, ведущей к главному входу, стоят коляски и санки. В самом здании белеют ослепительные пластиковые окна.
— А если бы не работали эти европейские программы… — многозначительно говорит мэр, останавливаясь на ступенях. Она показывает на табличку, висящую у входа, «Проект Громади». В углу таблички — флаг Евросоюза. — «Проект Громади» значит, что капитальный ремонт — замена окон и дверей финансируется Европейским союзом. Мы бы сами этого сделать не смогли. Денег в казне — ноль. Их системно воровали в течение двадцати лет. И это вопрос не только к нынешней власти. У них сейчас сонный час, — она показывает длинным ногтем на новую дверь детского сада и спускается по лестнице.
Машина, в которой мы практически провели весь день, выезжает на Львов, чтобы оттуда двигаться в Киев. Она делает последнюю остановку — на выезде из Равы.
Серый обелиск смотрит на безлюдную дорогу. За его спиной — площадка, покрытая нехоженным снегом. Черные деревья растут полукругом, не заступая на нее. Это памятник советским воинам. К нему ведут несколько собачьих следов.
— К ним кто-нибудь приходит? — спрашиваю я.
— Я, — отвечает Ирина.
— А еще?
— К сожалению, русские к ним не приезжают. И это им очень обидно, — говорит она о солдатах. — Потому что каждый год сюда приезжают к своим воинам французы. Приезжают евреи. Приезжают поляки. А к ним — никто… Здесь были тяжелые бои, видите, какая земля горбатая. Здесь десятки тысяч лежат. Они же целую неделю с начала войны оборонялись. Русские разведчики, конечно, знали, что немец готовит. Но где-то в начале июня сюда пришла депеша — всех разоружить. А начальник пограничной заставы девяносто первого отряда Федор Васильевич Морин не послушался, держал всех в ружье. Узнали об этом в Москве, приехали его расстреливать. А тут ночью немец напал, а они все — в ружье. И неделю держали оборону, а другие за несколько часов падали… Как же все перемешалось! Как же страшно это все — тут русские, там УПА! У меня один дедушка в советской армии служил, а другой — в УПА. И шо ты будешь делаешь? — дотрагивается она до обелиска. — Ну шо ты будешь делать?!
Я спускаюсь по ступенькам вниз — к могилам, запорошенным глубоким снегом. Они — квадратные, братские, низкие. Похожи на пластиковые окна в детском саду — символ выхода в Европу. Становится виден большой серый крест, который, стоя у обелиска, не разглядеть. Он подпирает собой наступающий лес черных деревьев, и те не смеют идти дальше, словно крест из последних сил держит невидимую границу. В этом месте, где нестертая память, сконцентрированная в вернувшихся из Сибири гаивках, не дает живым покоя, могилы, мемориалы и памятники становятся той границей, которая не пускает живых за точку невозврата.
Трезубцы небесной тысячи
К какой войне готовятся боевые отряды Майдана
Боевые отряды украинской революции — «Самооборона», «Правый сектор» и другие — сейчас проблема не только для их «внутренних врагов», но и для самой временной украинской власти. Они не только вступают в драки и перестрелки в Донецке и Харькове, участвуют в самосуде и «люстрации», они захватывают коммерческие структуры и здания. Но при этом они — те, кто морально готов воевать. На Украине на прошлой неделе власти сформировали Национальную гвардию, в которой к военным решили присоединить и боевые группы Майдана. Корреспондент «РР» побывала на первой тренировке «Самообороны» на военной базе, а также встретилась с очень высокопоставленным украинским офицером, который говорил о готовности к войне и терактам.
Андрей, комендант сотен «Самообороны», поднимается на второй этаж поликлиники. В полутемном коридоре ему навстречу попадаются люди в камуфляже и люди в белых халатах.
— У хирурга все были? — выглядывает из кабинета мужчина в халате.
— Да, — отвечает Андрей, сверившись с листком бумаги, который держит перед собой.
Он останавливается там, где от стены отходит полукруглый низкий бортик, засыпанный мелкой галькой. У окна сгрудились мужчины, на рукавах их камуфляжных курток написано «12‑я львовская сотня». На бортиках сидят еще несколько человек. Над ними возвышается сотник, шея которого обернута желтым шарфом с тонкими голубыми надписями «Майдан». Он стоит, сцепив руки за спиной и широко расставив ноги. Между его высокими ботинками на высокой шнуровке поблескивает металлическая пластина, прошитая гвоздями, которая прибивает ковровую дорожку к паркетному полу.
— Это медучреждение, — сообщает Андрей. — А мы расположены сейчас на базе, которая раньше подчинялась внутренним войскам. Там все эти спецподразделения — «Барс», «Ягуар». Они переведены в состав Национальной гвардии. Три дня назад о ней был принят закон. А мы — «Самооборона» — теперь резерв Национальной гвардии и тренируемся на базе «Барса». Вы сейчас, можно сказать, в самом пульсе, — ударяет он последний слог, — этого события. А вот они резервисты, — он показывает на мужчин, сидящих на бортике.
Среди них один, лет пятидесяти, с костистым лицом, сидит, закинув ногу на ногу. Второй лысеющий, плотный, лет сорока пяти. Рядом с ним, касаясь бока локтем, похожий на него румяный парень с серыми глазами, его куртка схвачена на поясе белым ремнем. С краю еще двое, одинаково худые и невысокие. У одного по голове проходят две выбритые полоски, такие же длинные заживающие шрамы на щеке.
— Россия уже завоевала пол-Украины, — говорит он. — Перешла все границы. Я лично поломаю ногу каждого москаля, который ступит на нашу землю.
— Ром, ты поясняй, — обращается к нему, двинув локтем, другой, в растянутом камуфляжном свитере. — Имеются в виду путинские, а не народ.
— Виталь, я же с Луганска, — отвечает Рома. — Я у вас один такой, талисман. Мне оттуда звонили ночью: ребята уже вооружились и даже не хотят ждать первого удара. Люди как? Они из подвала вылезут, стрельнут и залезут обратно. Это же партизанская война. Какого хрена Россия полезла? — обращается он ко мне. — Мы встали против чего? Против того, что нам надоело жить бедно. Я трое суток добирался из Луганска на поезде. У меня пуля в плече.
— Мне интересно, — обняв тонкими пальцами выпирающее из штанов колено, говорит Виталь, — обычные русские спрашивают: что делают в Крыму их зеленые человечки?
— Чем ты раньше занимался, до самообороны? — спрашиваю я.
— Я жил в селе, у меня там полгектара земли, я его обрабатывал. С этого и живу. Сажаю картошку, морковку, буряк, петрушку, лук, даже пшеницу сею. Потом картошку складываю в погреб. Конечно же, продаю немного знакомым. А так я ее и жарю, и супчики готовлю, и деруны. У меня брат младший — он жареную картошку хоть три раза в день есть будет! У нас родителей нет, мы сами всю жизнь живем. А на обед готовлю в основном супчик.
— С мясом?
— Ну нет, конечно же. Вообще-то я покупаю куриные крылышки и закидываю в морозилку.
— Россия с Китаем давно друг другу в спину дышат, — говорит Рома. — Самый лучший спецназ у Китая. Если Россия передвинет большую часть войск сюда, Китай пешим ходом ее затопчет. А Путин останется у разбитого корыта. Смотрите, американский крейсер подошел, — перечисляет он, — Турция сказала, что мусульманских братьев не даст в обиду, плюс Польша уже подтянула войска к границе.
— То есть на свои силы вы не рассчитываете? — уточняю я.
— На нашей стороне мир, — отвечают мне сразу несколько голосов. — Мы защищаем свою родину, а они нападают. Значит, у нас дух сильней. А мы рассчитываем только на свои силы — что я ему спину прикрою, а он мне! Мы пойдем москалей голыми руками душить!
— Балаган прекратить! — командует сотник. Все стихают. — У меня в России масса родственников живет. Но если придется воевать… У меня четверо детей, я обязан буду их защитить. — Сказав это, он уходит широкими шагами по ковровой дорожке.
— А я обязан защитить младшего брата и дедушку, — говорит Виталь, и кадык двигается на его тощей шее.
— А что для вас война? — допытываюсь я.
— Кровь, смерть, разбитые семьи, плачущие люди, — отвечает Рома, дергая за веревочку ламинированный бейдж «Стоп, Россия».
— Ну, это ты совсем, — останавливает его Виталь. — Вообще-то я скажу, что война — это, конечно же, деньги и политика.
— Деньги нас не касаются, — говорит Рома. — Нас коснутся только кровь и смерть.
— Этой весной я картошку не посажу. — Кадык снова проходится по шее Виталя. — Если сейчас все будут картошку сажать, так российский сапог пройдет всю Украину и будут вешать везде флаги русские. А если войны не будет, я буду как-нибудь работать во Львове и до следующей весны протяну. И сразу посажу картошку.
