Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?
В этот момент Федя и Катя слились голосами воедино. Однако Федя все же перекричал жену.
— Тут не Хряповка, детей рядом нету, чтоб видеть этот позор, — яростно выпихивал Федя Катю из чужой квартиры, — теперь я… и патлы твои жидкие вырву… Ишь, придумала у мужика всякий раз отнимать простор… Жизнь его отнимать. Даже здесь от твоих кастрюль нет покоя…
Хозяйка квартиры, бледная суховатая немочь, пока и ей не перепало, трусливо вышмыгнула, опрометью кинулась во двор.
— От меня не упрячешься, — успела выкрикнуть ей вслед Катя, потому что и не думала пугаться неожиданно громыхнувшего над нею мужнина гнева. — Я в контору и в твою, и в ее схожу, — пригрозила полюбовникам она. Услышав угрозы, муж с такой силой посадил ее на чужой табурет, что язычок у жены мгновенно умолк, а на глазах Кати, даже в эту минуту, спустя несколько лет, появились слезы.
— Бросила бы эту модель, этот вертолет, который все куда-то улетает, чего же мучиться? — грустно советуют ей односельчанки.
— Да? — вскакивает Катя, тут же руки в боки и сердито поглядывает на баб. — Бросать? Зачем? — искренне удивляется она. — Федя же любит меня. — От слов этих смягчается сама Панкина и охотно объясняет непонятливому бабьему народному коллективу. — Каждый раз он возвращается. — Голос ее нынче струится как теплое молоко. — Я, выходит, лучше, а они… эти… как их? Малеванные… Они вроде тоже есть… Но неживые какие-то, Феде с ними ведь плохо… Коль он все-таки домой, к детям, ко мне возвращается.
Отмахиваются бабы от этих яростных доказательств фединого постоянства, скучнеют, пожимают плечами, с разочарованными лицами расходятся по грядкам, но вскоре Катя опять собирает их на беседу и оповещает:
— Поругались. Все. Теперь как брат и сестра живем. Развод…
— Может, из-за этой? — кивает кто-то, правда ли нет, на Раенкину избу и советует: — Лети за нектаром вот над этим гектаром.
— Каким, каким? — охнув как после наркоза, радостно прищуривается Панкина, ликуя в душе от того, что опять появилась возможность на все село прозвучать, опять появится возможность показать себя смелой, храброй, верной, хоть и слегка, конечно, проказливой.
Любила Катя спектакли, любила и все тут, что же поделаешь? Вот нынче она выдернет из загородки кол, прибежит домой, обмотает палку ватой, окунет в керосин. Кинется к раенкиной избе, а там… за чужим столом с белой скатертью, чтоб непременно была с кистями, сидит Федя… Крик, ор…
Вечером с огромным волнением расскажет она бабьему деревенскому сходу:
— Иду, значит, я по жнивью, как палач, захожу в избу, тоже как палач. Вижу, сидит вертихвостка в митканой рубашке, плечико опущено, уже при виде меня дрожит.
— Федя… рядом? — ахают односельчанки.
Катя фыркает, не любит, чтоб ее прерывали.
— Я вначале в чулане в ларь заглянула, — рассказывает неторопко она и констатирует, — там карпюга, как поросенок. — Разводит руками она. — Краденный, что ли, думаю? И еще в сарае кур полно, одни леггорны.
— Да ты про Федю, — стонут женщины от нетерпения, — зачем нам эти леггорны?
— Про Федю? — спохватывается Катя и с недоумением на лице глядит на подруг. — Чего о нем? — рубанула она рукой, присела на траву и умиротворенно добавила: — Он уже давно убег. По жнивью от Раенки и убег. Гляжу, винтики от часов на тропке лежат, вот, мол, направление, куда побег мой супруг. Домой, конечно!
Заливаются бабы смехом на лавочке, подкидывают поленьев в жаркий огонь Катиной любви-прощаницы.
— Значит, ешь пельмени, пей нарзан, будешь бегать по лесным лужайкам, как Тарзан!
— Лови теперь тигра в Калужской области!
Но в Калужской области пока нечего делать Феде, с него хватало и окрестных деревень, потому во многие избы заходила Панкина, как палач, у многих окон размахивала чадящим кадилом. А чего б и не подымить, чего и не покричать, кто ей запрещает? Катя давно смекнула, что одинокая баба — это как арестант, на всю жизнь без прав, коль мужиков в стране не хватает. А супруга? О, тут как Батый на побоище, суди, ряди, кто посмеет остановить, кто посмеет обидеть? У Кати, как у жены, целая кубышка самых правых на свете, алмазно-твердых, зубы сломаешь об них, этих прав. И пользуется она ими охотно, правда, с весьма малым вознаграждением.
Так они и жили: Федя вовлекал в свои дела одну половину села, Катя — другую.
— Стерва, — выплюнула в тот раз она у раенкиной избы, — всего тебе мало?
Марья за прилавком вздохнула. Кто-кто, а она-то знала, сколько да чего выпадает таким, как она и Раенка, в жизни. Будто техническая документация, присутствуешь на этом свете, и только, остальное общение — сквозь густое сито, процеженное, истолченное, мелкими брызгами. Вот надоест какой-нибудь жене опостылевшая ей порядком мужнина ласка, отвернется от супруга на какое-то время, и тогда самые нетерпеливые мужики, не вынося перерыва, в лесу или на околице в помощницы своей законной жене незаконную привлекают:
— Мань, а Мань?
И одним боком жмется к тебе, другим — уже норовит от тебя, как бы еще на что не понадеялась. В первый момент вроде насмерть не помнит о жене, потом припоминает ее чаще, да, глядь, вот у порога и она сама, как пень, выбугрилась:
— Попробуй еще раз! — кричит на улице Панкина.
— И попробую, — революционно восстает Раенка.
Жгучее Катино кадило тут же устремляется к ее носу:
— Отца, выходит, у сироток отнимаешь!
— Он сам лапоть косого плетения… Да и ты хороша, как репей на Федькином хвосте.
Огнеязыкая артиллерия Панкиной, наткнувшись на неожиданное сопротивление, заработала вдвое быстрее:
— Ах ты, кадра поганая, долго еще будешь копытом землю бить, тут разве улица молодоженов?!
Раенка не сдавалась, утверждая, что да, здесь улица молодоженов, и она, Антипкина, на ней главная медунишница, а кому не нравится это, так что же, на всех сладкий пирог не испечешь.
Бой на Калиновом мосту, жестокий, упорный, вроде без явных победителей, наконец-то затих, и Раенка, вбежав спустя час в магазин, опустилась у косяка, повесила голову, как существо, которое одолели страшно и безобразно.
— Слышала, Штирлиц у меня была?
— Чего ревешь? — выдавила нехотя, о своем же говорила, вот и нехотя, Марья. — Проблема глубинная, ее слезами не выплачешь. Заявление официальное не напишешь, в исполком не пожалуешься. Если и пожалуешься, тебя ли пожелеют? Скорее всего, ту, что на холме под солнцем каждый день, а ты взбегнешь на секунду по нему и скатишься. Да намекнут еще, что рваться в общий ряд не положено. Будто нет нас, одиноких, в реестрах государства. Никакой канцелярией мы не учтенные, а если и учтенные, то под недобрым параграфом, мол, в единственном числе и на всю жизнь.
— Жива гибель, — смиренно вздохнула Раенка, — в вагоне, значит, ехать одной десятилетиями? Куда ехать? Не к счастью ведь опять, а на бесхозяйную елань, на лешеву десятину, где к тебе прибегут лишь для того, чтоб за счет твоих душевных фондов продлить, освежить чужую семейную жизнь.
Закрыв лицо руками, взвыла, запричитала на весь магазин Раенка, мол, сквозь игольное ушко проползла бы, сердце в кровь ободрала бы, наглоталась бы толокняной пыли, лишь бы… долго всхлипывала она… лишь бы хоть как-то уползти с этого адова полигона.
— Замолчи, — стукнула счетами Марья. — Не может быть такого, чтобы до конца нам в этой мертвой воде толочься! — примолкла на секунду она, подбирая слова, подбирая мысль, потом просто махнула рукой: — Ида лук полоть! У тебя в огороде лебеда уже выше.
Соседке еще хотелось топтаться у двери, печально взглядывать на улицу и при этом перебирать сотни вариантов заладившихся жизней, чтобы найти, отыскать все же проход к везению, да мгновенно рвануть бы по нему да возликовать: вот он, Маша, мой печатный мятный пряник, вот оно, как маменька велела, вот как надо… жить!
Схватившись за бока, продавщица громко смеялась:
— Ну, и Раенка! Ай, молодец, нашла, видите ли, пирожок с капустой.
Местечко это с обилием невысоких взгорков очень полюбилось когда-то монахам. Увидели они лесное корабельное богатство, жадные до воды ракиты и сказали «хотим здесь возвести жилье». Вскоре появился монастырь, и его зубчатые каменные терема до сих пор чудом глядятся сквозь сосны.
Монахи надеялись жить в глухом ото всех удалении, но местечко было таким привлекательным, что вскоре вдоль диковинных стен потянулась длинная цепочка изб. За избами поднялись в последние годы пятиэтажки. Но даже они, вроде очень обычные, как спичечные коробки, ровнехонькие, не испортили вида села, окруженного древним лесом.
— Подумать только, отваром из боровиков телят здесь поят! — воскликнул в магазине какой-то приезжий покупатель, сказывали, будто из краев южных. — А комаров!..
— Да, много, — поддакнула ему охотно Марья, — мешка два наберете и в Таганроге лихо на них заработаете.
