Василий Голованов - Восхождение в Согратль
Молодежь любит пострелять. Особенно если в глубине души затаилась обида. А тысяча долларов в Дагестане — это большие деньги. Вот, как я думал, все это устроено…
Но, видимо, во многом ошибся. И мне предстояло понять — в чем.
Дорога свернула в горы. Один раз мы проехали блокпост на перекрестке — кое-как обложенный мешками с песком окоп, бронетранспортер, караулку…
Через некоторое время Ахмед произнес:
— Вот здесь чаще всего эти «лесные» и появляются…
Я поглядел на него: хорошая машина, сам при деньгах… Но нет, Ахмед был абсолютно спокоен.
— А как вы сами, Ахмед, ко всему этому относитесь? — осторожно спросил я. — Я понимаю, безработица, отчаяние, ожесточение… Но убивать невиновных? Устраивать взрывы в метро?
Ахмед помрачнел.
— К исламу это не имеет никакого отношения, — наконец выговорил он. — В исламе даже думать о человеке плохо нельзя, не то что убивать…
Я запомнил эту фразу. Думаю, навсегда. Не потому, что она много добавила к моим знаниям об исламе. Но она более чем красноречиво характеризовала человека рядом со мной.
Со мною был брат. Я мог рассчитывать на него. И не только потому, что я был его гостем и находился под его защитой. Он думал как я. А созвучие в мыслях — не за тем ли я ехал сюда, чтобы отыскать его, это созвучие? И вот — в Дагестане это случилось впервые. И как удивительно прекрасно это прозвучало… Теперь для меня весь ислам — в этом высказывании. И я не хотел бы, чтобы кто-нибудь пытался переубедить меня. Человек подобен Богу только в любви. На все остальное, а особенно на уничтожение, наказание или унижение людей во имя высоких принципов, на всякий суд и расправу, как показала история человечества, способен любой подонок. Бог для этого не нужен.
Потом мы останавливались два раза.
Первый раз на повороте дороги, откуда открывался широкий вид на горы. Ахмед открыл дверь автомобиля, вышел, глубоко, как принюхивающееся животное, потянул носом воздух.
— Вот… — произнес он, делая неопределенный жест рукой. — Смотри: это наши горы. Даже запах другой. Чувствуешь, как смолой пахнет?
Я стал вглядываться в панораму. Горы, пожалуй, и вправду были другими. В отличие от тех, что я видел по дороге в Хунзах, они были не столь суровы: вершины уже не щерились зубьями, по нижним склонам и в ущельях прижились елки, березки, сосны, по террасам, спускающимся к реке, были насажены сады… Неумолимый серый цвет дал место вкраплениям желтого и зеленого, а белая пена зацветающих абрикосовых деревьев просто заливала все радостью весны…
Второй раз мы остановились возле небольшой гидроэлектростанции. Это была Гунибская ГЭС. Обычная гидростанция, построенная в узком каньоне Каракойсу. Ахмед попросил меня выйти. Я не охотник разглядывать объекты такого рода, тем более что технически она не представляла собой ровным счетом ничего примечательного. Не Красноярская ГЭС…
Тем не менее я вылез.
— Смотри, — указал на противоположный склон ущелья Ахмед. — Видишь, там набиты тропинки? Уже стерлись, но еще можно разглядеть…
— Да, вижу, — сказал я.
По темно-серому твердому камню будто гвоздем были процарапаны едва заметные узкие тропки, поднимавшиеся, как казалось, от воды. Но на самом деле, пробиты они были в те времена, когда вода в ущелье не стояла так высоко. Ведь никакой ГЭС не было и в помине. Видимо, поднимались с самого дна ущелья.
— Это тропы, по которым имам Шамиль проводил свои войска, — сказал Ахмед.
Тропки были столь узки, что невозможно было представить движение по ним армии. И тем не менее. Теперь понятно, почему Шамиль внезапно объявлялся там, где его меньше всего ждали…
Архитектурным украшением плотины был рукотворный утес, на котором была начертана «молитва горца», и высокая башня, на которой была единственная надпись: «Андалал».
— Али просил, чтобы я рассказал тебе об Андалале, — сказал Ахмед. — Но лучше меня это сделает наш несравненный специалист… Магомед!
Нечто большее, чем уважение, было выражено этим восклицательным знаком.
За этим мы и едем в Согратль — в бывшую столицу Андалала…
И, тем не менее, я, конечно, не удержался от расспросов. И так впервые узнал о горских «вольных обществах». Оказывается, помимо ханств, уцмийств и нуцальств в горном Дагестане существовало более 60 вольных горских обществ, в которых никогда не было правящей аристократии и правление избиралось демократическим способом. Как анархист, я питаю особый интерес ко всем формам самоуправления народа, хотя и знаю, как они редки. Редки даже следы, даже память о них. Однако те формы самоуправления, которые существовали на Кавказе, были совсем «свежими». И поистине, они не имели аналогов в мире — ни по территории, которая подчинялась их влиянию, ни по основательности традиции, их питающей. В Андалальское вольное горское общество входило тринадцать селений. От каждого селения избирался достойнейший из достойных — кандидат на должность кадия[15]. Всего тринадцать человек. Потом составлялись группы выборщиков от каждого селения и каждый кандидат был им представлен: вот сагратлинский представитель, вот его заслуги, вот свидетельства учености, вот, наконец, его слово… А это — представители из Чоха, из Гуниба… Выборщики терпеливо выслушивали, совещались и в конце концов избирали кадия. История распорядилась так, что все кадии андалальского общества были из Согратля. Потому Согратль и считается столицей Андалала…
Я был потрясен. Мысли схлестывались в моей голове. Теперь я понимал, почему непобедимым казался Шамиль, имея армию вольных стрелков, никогда не ведавших никакой, а в особенности чужеземной, власти над собой…
Слева в ущелье промелькнул красиво прилепившийся к отвесной стене горы аул: это был Чох.
Мы давно ехали по территории Андалала. До Согратля оставалось не больше десяти километров.
Я смотрел во все глаза. За шумом мотора я едва разобрал слова Ахмеда:
— Сейчас мы возродили общество. Пока что только в Согратле.
— И мы сможем поговорить с кем-нибудь из этого общества?
— Да мы давно уже с тобой говорим, — сказал Ахмед.
— В каком смысле?
— В том смысле, что сейчас я избран руководителем общества…
VIII. Магомед Ахтуханов и Надир-шах
Машина переехала мост и по крутому серпантину взобралась сразу в центр Согратля, к площади перед мечетью. Здесь дорога закончилась. Выше в горы в этих местах путей не было. Со скамейки встал высокий, лет шестидесяти пяти человек, в своей шерстяной шапочке чем-то неуловимо похожий на протестантского пастора. Это и был поджидавший нас Магомед — бывший директор местной школы, знаток согратлинской старины и хранитель местного музея.
Пока мы поднимались, я совершенно не разглядел селение, потому что с одной стороны всегда была отвесная, будто специально сколотая стена горы, а с другой — крыши порядков, которые располагались ниже дороги. Теперь я огляделся: площадь перед мечетью. Мечеть большая, с высоким минаретом, кажется, перестроенная. От нее в четыре стороны расходились узкие, мощеные камнем улочки. Дома, в основном двухэтажные, тоже были сложены из хорошо обтесанного желтого, с черными подпалинами, камня размером в два кирпича. Больше похоже на небольшой средневековый городок, чем на селение вроде Гала. Мы поднялись по ступенькам, нырнули в какую-то арку, дальше я стал было поворачивать влево: там была узкая живописная мощеная улочка и дверь, к ручке которой был привязан черный ослик с бежевыми очками вокруг печальных глаз, но Магомед позвал меня в другую сторону — тут тоже была узкая улочка и какая-то марокканская цветовая нарезка: белые стены, синие двери, над дверями — латунные таблички с арабской вязью — перечнем колен живущего в доме рода — и опять белые стены, синие двери, синие окна. Куча хвороста, угодившая в кадр, подтверждала, что мы находимся не в марокканском фоторепортаже журнала National Geographic, а в стране, требующей много хвороста и, значит, много тепла. Внезапно под ногами блеснула золотистая солома, запахло хлевом, и по правую руку вдруг открылись — как показалось мне — древние каменные сараи с кизяком, сушившимся под крышей на затянутом сеткой втором этаже. Кизяк — это главное топливо любого степного кочевья, любого поселения в горах. По крайней мере, в старое время. Я пригляделся. Кизяк я видел разный: сушеный лепешками и предварительно порезанный квадратами. Но здесь он походил скорее на прессованный табак или на темные, бурые, сильно смешанные с соломой сырцовые кирпичи. Может быть, такое впечатление создавалось потому, что он был уложен аккуратной кладкой, издалека напоминавшей грубую шерстяную вязку. При этом брикеты были совершенно ровными, ибо, как я догадался, предварительно были раскатаны каменной «скалкой» диаметром со средней толщины бревно.
