Майя Кучерская - Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу
Есть и невидимое. Каждый приезжает сюда с тайными надеждами. Кто-то надеется за три месяца – раз! – и написать гениальный роман. Кто-то – выпустить в Америке книжку. Кто-то просто устал от собственной страны и хочет подышать спокойным воздухом Айовы, а писать ничего не собирается. Но никто не ждет, что самая главная встреча стережет его за углом собственных, вполне очевидных ожиданий.
Никто не предчувствует, что, быть может, в первую очередь приехал сюда, чтобы встретиться с собой голеньким – лишенным привычного дружеского и семейного круга, лишенным авторитета, часто уже накопленного в собственной стране, и оправданий, почему ты снова не за письменным столом. Мало кто догадывается, что ему только предстоит узнать, до какой степени он не готов на глубокий и долгий интерес к другому. Вот оно, великое вечернее испытание: на сколько вопросов собеседнику тебя хватит? Тут-то и выяснится, что искренне интересоваться жителем другого полушария земли, пусть даже и писателем, – нечеловеческий труд. Попутно обнаруживается и то, что идеальные условия для работы не делают тебя сверхчеловеком, писать 24 часа в сутки ты все равно не способен и в итоге пишешь примерно те же два-три часа, что удавалось выкраивать дома.
Для чего же все мы здесь? Чтобы все это понять. Один раз, наконец, увидеть. И сказать гостеприимной Айове very many thanks за этот cмиряющий и экзистенциальный опыт.
Писатели на колесиках
Октябрь – месяц Литературы. В Стокгольме назовут имя литературного лауреата Нобелевской премии, в Лондоне объявят победителя Букера, во Франкфурте пройдет главная книжная ярмарка. Значит все это, помимо прочего, что число встреч писателей с читателями резко возрастет – концентрация литературных чтений в октябре одна из самых высоких в году.
Помню, как один очень известный писатель, лауреат всяческих премий и действительно замечательный прозаик, на мой вопрос, рад ли он своему грядущему чтению в одном из московских книжных магазинов, отвечал с дрожью в голосе, что большего унижения он в жизни не испытывал. И отказаться нельзя: обязательства перед издателями.
Сначала я и не поняла, в чем дело, но потом вспомнила. Вспомнила, когда шла однажды по большому книжному и услышала в динамики, что как раз в эти самые минуты свою книгу представляет… дальше следовало имя известнейшего телеведущего. Оглянувшись вокруг, я увидела и героя дня: известнейший телеведущий стоял в полном и кошмарном одиночестве. Он сжимал в руках ненужный микрофон и ничего в него не говорил. А кому говорить? Пустоте? Нет, изредка к нему все же подходили люди, просили подписать книгу, но на этом контакт с читателями кончался. Подобные сцены я наблюдала потом не раз: и в магазинах, и на книжных ярмарках в ВВЦ, чего уж там – со временем и сама не раз через это проходила. И долго еще не понимала, почему писатель, точно клоун, должен стоять зажатый меж ярмарочных стендов и нервно призывать проходящих познакомиться со своим творчеством. Какой в этом культурный или коммерческий смысл? В результате-то за час мук продается десять, окей, в хлебные дни пятнадцать книжек.
Кое-что прояснилось, когда я увидела, как дело обстоит, например, в маленьких немецких городках.
Книжный магазин трубит о предстоящем выступлении задолго и повсюду, в том числе размещает объявления в местных газетах. И когда наступает час икс, не заталкивает писателя в угол, а освобождает все магазинное пространство, раздвигает прилавки (поэтому они обязательно на колесиках!), расставляет стулья. Публика, не меньше 30–40 человек всех поколений, чинно рассаживается. Писатель читает отрывки из книги, которую представляет, отвечает на вопросы, а в конце вечера получает от владельцев магазина стакан красного вина и… гонорар. В среднем 300 евро. Если же его книжки, тут же выставленные, в этот вечер хорошо продавались, то и больше. Многие молодые немецкоязычные писатели оттого и могут существовать на литературные заработки, что добрую половину их составляют как раз гонорары за чтения. Их даже у среднеуспешного автора в первые полгода после выхода новой книги бывает не меньше двух десятков в месяц по стране. Так что все просто: в самом жанре литературного чтения нет ничего плохого. Особенно когда этот жанр доведен до светлого и уютного совершенства, как в тех же немецкоязычных странах, где традиция таких встреч очень давняя и общение с писателями – органичная часть читательской культуры.
Конечно, и у нас пространства, где чтения проходят в похожей обстановке, стали появляться. Но даже там, где гостей рассаживают на стулья и приглашают заранее, нередко веет дух бессмысленности происходящего. Ведь не в том же этот смысл, чтобы писатель пригласил на чтения своих друзей (что чаще всего и происходит), а в том, чтобы пообщался с незнакомыми ему читателями. И значит (если, конечно, хотим), культуру литературных чтений нам еще только предстоит взращивать, тихо и терпеливо: поливать, удобрять, подстригать веточки. Но для начала обязать все книжные магазины закупить прилавки на колесиках.
Часть 3
Короткие рецензии
В переводе на человеческий
«Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой – это роман в письмах и роман в разговорах. Здесь нет поступательно развивающегося сюжета – только бесчисленные письма героев друг другу, только их долгие речи, записанные на магнитофон, а также стенограммы допросов, доносы, телеграммы. Сквозь ворох этих бумаг и пленок постепенно проступают узоры нескольких судеб – одна другой пронзительней, пробиваются четкие линии ключевых тем – одна другой острей.
Еврейский вопрос, сосуществование иудаизма и христианства, жизнь христиан в Израиле, пределы человеческой толерантности – вот примерный круг этих тем. Они и составляют гудящий идейный фон жизни главных героев. Еврея Даниэля Штайна, который спас во время войны сотни жизней, а потом крестился, стал католическим священником и посвятил жизнь созданию еврейской христианской общины в Хайфе. Романтической немки Хильды, поехавшей в Израиль искупать вину своего народа перед евреями. Араба-христианина Мусы, убитого вместе с семьей фанатиками. Восторженной католической монахини, со временем оказавшейся женой православного священника. Православной инокини из Иерусалима, когда-то принадлежавшей русской катакомбной церкви. Страстной коммунистки Риты Ковач, окончившей дни в израильской богадельне и на закате жизни принявшей крещение. А еще ее дочери Эвы, с трудом и ужасом пробирающейся к любовному терпению, терпению того, что сын – гомосексуалист, а у мужа роман с другой.
Действие течет по разным временам и странам – Вторая мировая война, массовое уничтожение евреев, образование Израиля, Шестидневная война, аннексия Голанских высот, Россия, Литва, Польша, Америка, Германия. И все же «Даниэль Штайн, переводчик» никак не исторический документальный роман, потому что это не роман вообще. Книга почти нарочито антилитературна. Едва все это «огнедышащее разнообразие» начинает превращаться в космос, в целое, в герметичный художественный мир, пусть и выстроенный на документальной основе, раздается звон разбитого стекла.
В разомкнутое пространство быстро входит невысокая женщина с короткой стрижкой. Людмила Улицкая. И начинает говорить, поверх голов своих героев, их судеб, сама: книга прослаивается письмами автора к Елене Костюкович, живущей в Италии знаменитой переводчице Умберто Эко и литературному агенту писательницы. Улицкая рассказывает Ляле об отношениях с собственным текстом, еврейским вопросом, литературным вымыслом, Русской православной церковью, раскрывает, кто из персонажей вымышлен, а кто – лишь частично (праведник Даниэль Штайн, например, списан с реального отца Даниэля Освальда Руфайзена, католического священника, умершего в 1998 году).
Так бывает, иные режиссеры любят сняться в собственных фильмах, хотя бы и в эпизодической роли. Но если их можно заподозрить в тщеславии, то Людмилу Улицкую никак. В этих вставках слышится смертельная усталость от условностей литературы и разочарованность в выразительной силе художественного слова. Все, о чем говорится в письмах Елене Костюкович, прямо следует из текста, но автор словно бы не верит, что его и так услышат, и так поймут. И настойчиво объясняет: история иудаизма и христианства намертво переплетены – это раз. Совершенно «не имеет значения, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение» – два. В истории нет «ни побежденных, ни победивших» – три. Оттого-то в центр этого повествования о терпимости поставлен переводчик, полиглот Даниэль Штайн, совсем по-апостольски говорящий с каждым на его языке. Один из самых выразительных образов книги – отец Даниэль в развевающейся сутане, подвозящий на мотороллере хасида в черной шляпе. Любимая мысль его состоит в том, что помимо Библии и Торы существует еще одна чудесная книга – книга жизни. Ее-то и постаралась написать Людмила Улицкая, пренебрегая литературными условностями. Получилось увлекательно, местами трогательно до слез, местами суховато – не так важно, потому что в общем получилось по-человечески. И борьба автора с ангелом литературы в конце концов воспринимается как движение на пути к последней правде.
