П Громов - Н С Лесков (Очерк творчества)
Принципиально важно для демократических тенденций Лескова то обстоятельство, что "праведничество" связывается в представлении писателя с творческим отношением простого русского человека к труду, со своеобразным "артистизмом" в труде. Уже Иван Флягин характеризовался как человек-артист; правда, возникал вопрос об этой особенности характера в плане общего отношения героя к жизни, общих особенностей его места и поведения в жизни. Отсюда - тема "очарованности", "легкого", артистического отношения к жизни. Эта сторона лесковской постановки темы сохраняется и в вещах, специально демонстрирующих трудовую удаль, размах и артистичность простого русского человека. В этом отношении очень типичен для Лескова его "Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе" (1881). Трудовая виртуозность здесь становится подлинным художеством, артистичностью. Но не без горечи (а может быть, вернее сказать, - горькой иронии) Лесков подчеркивает в этой виртуозной трудовой умелости черты чудачества, почти что эксцентрики. Результат чудодейственного трудового мастерства вполне бесполезен, и, ярчайшим образом демонстрируя творческие возможности, творческую фантазию, артистическую умелость простого русского человека в труде, сюжет лесковского произведения показывает в то же время, как неумно, нерационально, бессмысленно используется при существующем социальном строе животворный родник народной талантливости. Сюжет, представлявшийся на первый взгляд "чудаческим", "эксцентрическим", начинает играть яркими социальными красками. Но и само "чудачество" тут - не случайная краска. Оно ведь тоже выражает ту же социальную тему, относится к тем "загадкам русского быта", великим мастером разгадывания которых считал Лескова Горький. Ведь чудаческую, эксцентрическую форму талантливость приобретает вполне закономерно, Лесков недаром так любит людей странных, необычных профессий ("Штопальщик", 1882). В особенных условиях закостенелого, искусственно сохраняемого сословного быта крайние эксцентрические формы принимает и следование традиционным сословным нормам и "выламывание" из них. Лесковские "чудаки" и "эксцентрики" свидетельствуют о большом и разнообразном знании писателем русской жизни. Весело и увлекательно повествуется у Лескова о том, как изготовляется стальная блоха, читатель должен "заразиться" - и "заражается" веселым, артистическим отношением героев к своему делу. Но читателю вместе с тем должно стать горько в итоге повествования: рассказ о бессмысленно растраченном таланте по существу ведь трагичен. Лесковский "гротеск" наполнен тут глубоким социальным смыслом.
Движение Лескова "влево", насыщение его творчества критическими элементами по отношению к действительности самодержавной России очень отчетливо выступает в повествовании о тульском умельце. Поэтому в озорную по своей видимости историю органически включается столь существенная для Лескова национально-патриотическая тема, которая звучит здесь уже совершенно иначе, чем в вещах конца 60-х - начала 70-х годов. Левша, побывавший в Англии, просит перед смертью передать государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: "Пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся". Государю так и не передали этих слов, и рассказчик от себя добавляет: "А доведи они Левшины слова в свое время до государя - в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот получился". Простой человек-умелец беспокоится об интересах страны, государства, народа - и равнодушие, безразличие характеризует представителей социальных верхов. "Сказ" имеет форму лубка, стилизации, но тема его очень серьезна. Национальная, патриотическая линия вещи решается уже совсем иначе, чем в "Соборянах". Там она давалась как "старая сказка", не дифференцировалась социально, противопоставлялась "нигилизму". Здесь она социально конкретизирована: социальные верхи относятся к общенародным национальным интересам пренебрежительно, социальные низы мыслят государственно и патриотически. Темы социальная и национальная уже не противостоят друг другу, они слились. Слияние достигнуто достаточно резко уже выраженным к 80-м годам критическим отношением к действительности.
В ином аспекте столь же резкое усиление критических тенденций и новое наполнение темы "праведности" сказывается в "Человеке на часах" (1887). Солдат Постников, стоявший на посту в дворцовом карауле (подчеркнуто то обстоятельство, что стояние это вполне бессмысленно), спас человека, тонувшего в Неве против дворца. Вокруг этого происшествия возникает необычайная бюрократическая свистопляска, в итоге которой медаль "За спасение утопающих" получает посторонний делу офицер-прощелыга, а настоящий спаситель наказан двумястами розог и очень доволен, что так легко выбрался из бюрократической машины, которая могла и вовсе его уничтожить. В разбор происшествия втянуты весьма высокопоставленные светские и духовные лица (среди них особой виртуозностью сатирической обработки отличается фигура известного реакционера, митрополита Филарета Дроздова), которые единодушно одобряют исход, ибо "наказание же на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу писания",
Тема "праведности" здесь; обрастает резко сатирическим материалом, который, в свою очередь, решен чисто по-лесковски - простому человеку, совершившему подвиг добра без ожидания "наград за него где бы то ни было", нанесено огромное личное оскорбление, но он рад, ибо самодержавные порядки настолько ужасны, что "праведнику" следует радоваться уже и тому, что он ноги унес.
Тот особенный идейный подход к явлениям социальной жизни, который характерен для зрелого творчества Лескова, обусловливает оригинальный, своеобразный подход писателя к проблемам художественной формы. Горький видел важнейшую отличительную особенность Лескова - мастера формы - в принципах решения им: проблемы поэтического языка. Горький писал: "Лесков - тоже волшебник слова, но он писал не пластически, а - рассказывая, и в этом искусстве не имеет себе равных. Его рассказ - одухотворенная песнь, простые, чисто великорусские слова, снизываясь одно с другими в затейливые строки, то задумчиво, то смешливо звонки, и всегда в них слышна трепетная любовь к людям, прикрыто нежная, почти женская; чистая любовь, она немножко стыдится себя самой. Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива и убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически: ясны, как люди из книг Л. Толстого и других, - иначе сказать, Лесков достигает того же результата, но другим приемом мастерства", Лесков хочет, чтобы русский человек говорил сам о себе и за себя - и притом имению простой человек, который не смотрит на себя со стороны, как обычно автор смотрит на своих персонажей, Он хочет, чтобы читатель послушал самих этих людей, а для этого они должны говорить и рассказывать на своем языке, без вмешательства автора. Между героем и читателем не должно быть третьего, постороннего лица; если нужен особый рассказчик (как в "Левше"), то он должен быть из той же профессиональной или сосланной среды, что и герой. Поэтому так характерны для его вещей особые вступления, или зачины, которые подготовляют дальнейшее повествование от лица рассказчика. "Запечатленный ангел" начинается беседой на постоялом дворе, куда поземная пурга занесла путников разных званий и занятий; из этой беседы возникает рассказ старообрядца в соответствующей ему манере. В "Очарованном страннике" вся первая глава представляет собой подготовку к дальнейшему рассказу богатыря-черноризца о том, как он "всю жизнь свою погибал и никак не мог погибнуть". Первое издание "Левши" открывалось особым предисловием (потом снятым), где Лесков сообщал, что он "записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца, переселившегося на Сестру-реку еще в царствование императора Александра Первого... Он охотно вспоминал старину, жил "по старой вере", читал божественные книга и разводил канареек". Как выяснилось из специального "литературного объяснения", понадобившегося в связи с разноречивыми толками о Левше, никакого такого рассказчика на самом деле не было, и всю легенду Лесков придумал сам; тем более характерно и знаменательно, что ему понадобился такой воображаемый рассказчик.
Лесков сам очень ясно и точно говорил об этой своей особенности, так отличавшей его произведения от господствовавших тогда жанров романа и повести: "Постановка голоса у писателя заключается в уменье овладеть голосом и языком своего героя и не обиваться с альтов на басы. В себе я старался развивать это уменье и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, мужики - по-мужицки, выскочки из них и скоморохи - с выкрутасами и т. д. От себя самого я говорю языком старинных сказов и церковно-народным в чисто литературной речи... Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений довольно трудно... Язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош. Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях... Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по своему, а не по-литературному". В результате язык Лескова приобретал необыкновенную пестроту и часто казался современникам "вычурным", "чрезмерным". На самом деле в нем отражалась национальная и историческая сложность русской жизни, привлекавшая к себе главное внимание Лескова и очень важная для пореформенной эпохи, эпохи пересмотра и перестройки всех внутринациональных, социальных и международных отношений.
