Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений
Собственно, никаких усилий людей, никакого труда местного народонаселения для реализации проекта не предполагается — они лишь берут бумажки, «акции». Приходит тот, кто вкладывает деньги в новое жизнеустройство, открывая город туристам. Капитал народонаселения, который можно эксплуатировать, — это культура, историческое прошлое (монастырь). Ничем другим они не обладают — работать не умеют и не хотят (человек работающий отсутствует в системе, предложенной сериалом).
Конечно же, сериал — это сказка. Но сказка, предложенная в определенный момент самим себе не только в утешение (как знак возможного спасения — кто-то богатенький вдруг приедет и вдруг вытащит нас из болота за волосы), сказка очень даже реалистичная — показывает нам наше представление о самих себе, о наших возможностях и перспективах. Она, эта сказка, не только намек, но и урок, демонстрирует — скорее всего, подсознательно — интеллектуальный продукт, результат поиска новой идентичности: безвольное население, дети-сироты, «новые русские», ищущие место для вложения западных денег…
Но, с другой стороны, сериал как произведение все- таки художественное, лубок, изготовленный профессиональным режиссером Дмитрием Астраханом, взывает и к еще одной интерпретации, дает еще один намек — или сообщение: у России есть шанс, и даже если кажется, что остались у нее только бомжи, неудачники и сироты, Россия может встретиться с Россией, обрести Россию буквально у себя под ногами — там, где лежат настоящие сокровища культуры, природы и, главное, добрых, порядочных людей (а «хорошими» в фильме Астрахана являются буквально все, и «старые», и «новые», все, кроме наглого молодого милиционера, да и у того, скорее всего, «крыша поехала»).
Сериал «Самозванцы» тоже сталкивает Россию прежнюю с Россией новой, используя, правда, несколько другие стереотипы и отчасти изменяя, переворачивая их. Сразу оговорюсь: уровень сериала, как интеллектуальный, так и эстетический, намного ниже, чем у фильма Астрахана; но так как речь идет преимущественно о стереотипах и клише, отпечатанных в сюжете и персонажах, то оставим оценку в стороне. Главный герой сериала — писатель (уже смеюсь, как говорят в Одессе; писатель — нисходящий, исчезающий знак России и «русскости», о чем создатели фильма, видимо, еще не догадываются). Мало что писатель — лауреат Нобелевской премии (привет роману Юрия Буйды «Ермо»). Нобелевскую премию он получил еще в советское время и был лицом диссидентствующим. (На самом деле создатель романа сознательно передал ему рукопись для публикации под чужим именем, боясь преследований; затем скончался; лауреата мучит совесть — он до сих пор не открыл страшную тайну своего самозванства.) Некий филолог, доктор наук, а нынче сторож при автостоянке (кому они, эти доктора филологии, нынче нужны), докапывается до истины.
У лауреата есть внучка, сирота, которая живет в маленьком провинциальном городке (см. предыдущий сериал, «Зал ожидания»). Внучка работает в местной городской библиотеке, в которую никто не ходит за книгами (читатель исчез). У внучки в свою очередь есть подруга, которая хочет пробиться в Москву любыми путями — и обманывает как подругу, так и ее дедушку, выдавая себя ему за его внучку.
Не будем углубляться дальше в развитие сюжета — тем более, что демонстрация сериала не завершена, ибо не завершен и сам фильм.
Отметим лишь специфически яркие — в перспективе поставленной проблемы — моменты. Прежде всего, литература и писатели. Здесь они находятся в центре, занимают главную сюжетообразующую позицию (еще есть и линия «старший» писатель и «младший», его ученик, продающий перо за деньги). Именно в тот период, когда литературоцентризм в России сменился аудиовидеоцентризмом. Писатель, бывший знаковой культурной фигурой и концентрировавший в себе русскую проблематику, остается таковым только в прозе, причем «высокой» (см. романы Владимира Маканина и Марка Харитонова). Роман о писателе — это действительно один из центральных стержней русской культуры XX века: через «Дар», «Мастера и Маргариту» и «Доктора Живаго». Но, повторяю, «высокой» прозы. В качестве героя «мыльной оперы» или сериала русский писатель конца века неинтересен, на такой фигуре не держится ничего, кроме устаревших амбиций. Однако неожиданная устойчивость такого героя подтверждает, что новое самопонимание постсоветской России (если говорить о культуре) остается пока проблематичным. Отождествляет ли себя современная Россия с литературой? «Они так собой любуются, они до сих пор восхищаются своим балетом и своей классической литературой XIX века, что они уже не в состоянии ничего нового сделать» — эти слова из зарубежного интервью Альфреда Коха, перепечатанного «Новой газетой» (№ 43, 2–8 ноября 1998 г.), относятся не столько к русским, сколько к тому, как бывший вице-премьер представляет себе — находясь на Западе — теперешнюю Россию: гордятся тем, к чему сами рук и головы не приложили, работать не умеют, перспектив нет… остается либо закрыть Россию совсем, либо открыть музей (или турцентр — см. сериал «Зал ожидания»). А поезд/самолет поедет/полетит куда подальше.
На фигуре писателя, на литературе, говоря условно, новая Россия себя обрести не может — повторять, клонировать старую Россию, Россию XIX века или Россию советскую, исторически бессмысленно. Это тупик, это заколдованный круг, из которого Россия никак не может выскочить… Что ж, если это и есть концентрат усредненного сознания, то он и выразился в неоконченном сериале «Самозванцы».
Может быть, мы вообще самозванно присваиваем данному месту имя России?
Может быть, мы сами и есть самозванцы?
В те времена, когда еще отцветала позднебрежневская эпоха, впоследствии неточно названная «застоем», на благословенный колхидский берег ежегодно съезжались — по приглашению Главной редакции по переводу и взаимосвязям между литературами при Совмине Грузии и редакции журнала «Литературная Грузия» — прозаики, поэты и критики Грузии и Абхазии в компании русских, украинских, эстонских, казахских… (список можно продолжить) коллег, всего человек тридцать, не более. «В глухой провинции у моря» разговаривали несравненно свободнее, чем в имперском центре: тон и дух были более чем неофициальные. Темы семинаров варьировались вокруг грузинской словесности. Из Киева приезжали Павло Мовчан, Вадим Скуратовский, из Таллина — Аксель Тамм, из Казахстана — Мурад Ауэзов, из Еревана — Левон Мкртчян, из Баку — Илья Дадашидзе, из Москвы — Олег Чухонцев, Андрей Битов, Алла Латынина и Алла Марченко, Булат Окуджава, Евгений Рейн, Татьяна Бек, Галина Корнилова, Владимир Лакшин, из Литвы — Альгимантас Бучис, автор нескольких книг о литовской и «многонациональной советской» литературе…
Последний семинар состоялся году в 1986-м.
А потом? Альгис Бучис в собственном вильнюсском доме собрал свои книги и предал четверть века своей работы и жизни огню. Сжег все, кроме двух тоненьких сборничков — стихов и прозы, которые он посчитал все- таки достойными выжить.
Каждый по-разному расстается — если расстается — со своим прошлым, болезненные порой напоминания о котором неизбежны. На следующий день после похорон Булата Окуджавы «Неделя» опубликовала очередной выпуск «Портретной галереи» Бориса Жутовского, вспоминающего встречу 1962 года с главой идеологической комиссии ЦК КПСС Леонидом Ильичевым. Процитирую «конспективные записки». Э. Белютин: «Ослабло чувство гражданской ответственности». Б. Ахмадулина: «Мы уловили беспокойство партии». Е. Евтушенко: «Мы все за революцию» («Неделя», № 22,1997). Так было. Так думали. Так — лавировали. Или — так отстаивали свое собственное понимание действительности. «Я понял, что нет никаких наших и не наших, что все, в общем, наши, и чем больше сталкивался с людьми, окружающими меня, все больше и больше убеждался в том, что все наши, с большим или меньшим количеством грехов, достоинств и недостатков» (запись Б. Жутовским выступления Б. Окуджавы — там же).
Евгений Евтушенко начал новую жизнь и новую профессиональную карьеру преподавателем в Америке.
Иные из его поколения и круга эластично переместились в свое постсоветское настоящее — без внутренних потрясений и переездов.
Кто-то, как лауреат Ленинской премии Егор Исаев, занялся птицеводством на даче в Переделкине. Кто-то гордо педалирует свои заслуги перед демократией при помощи частицы «не»: не состоял, не участвовал, не подписывал. Кто-то занялся яростным ниспровержением, а кто-то, наоборот, пришел к необходимости тщательной рефлексии и исследования «себя прошлого». Юрий Трифонов в романе «Время и место» называл это «операцией на себе самом».
Что же касается тех, кто был рожден в «года глухие», а ныне активно действует на российской культурной сцене, то они выбирают не столько — и не только — отказ от ближнего и дальнего советского прошлого, а наоборот, сплошь и рядом парадоксально ищут своего с ним контакта. В разных целях. В разных формах. Вот об этих целях, формах и контактах и пойдет речь.
