Вера Котелевская - Статьи, эссе, интервью
Одна из главных тем книги Шлоссера — гонка ядерного вооружения, инициативу которой автор приписывает исключительно Америке.
Ядерное оружие стало главным элементом военного планирования во время правления Эйзенхауэра, который считал, что это поможет уменьшить военный бюджет, вышедший из-под контроля. К тому же правительство Эйзенхауэра верило, что могучий атомный арсенал Америки сможет заранее сковать советскую агрессивность и стать залогом мира.
Масла в огонь подлил Кеннеди в 1960 году, обвинив правительство Эйзенхауэра в создании разрыва в ракетном арсенале, то есть в отставании Соединенных Штатов от Советского Союза. Возможно, причиной стала ошибка разведки: по их данным у Советского Союза была чуть ли не тысяча межконтинентальных баллистических ракет. На самом деле в 1961 году их было 16. В 62-м их стало уже 36, а у США — 203. Всего же единиц ядерного оружия в 1962 году у Советского Союза было 3300, а у США — 27 000.
Думаю, Шлоссер, приписывая лидирующую роль в этой гонке Америке, недооценивает состязательный азарт советского руководства. Правда, важное различие было в том, что население СССР пребывало в спокойной уверенности в превосходстве русского оружия, а американцы подгоняли своих лидеров страхом.
Опасность была больше воображаемой, чем реальной. Советский Союз не обладал арсеналом, достаточным для ядерной войны. К тому же не было никакой гарантии, что оружие и тех и других будет действовать так, как оно задумано. При Кеннеди проверочная комиссия установила, что у 75 % ракет «Полярис», запускаемых с подлодок, взрывные устройства не срабатывают. Такой низкий процент годности плюс преувеличение советского арсенала толкали американских военных наращивать свой арсенал, что, в свою очередь, заставляло советских лидеров их догонять. И к началу 70-х годов, когда американцы уже излечились от паранойи, мир стал гораздо опаснее, чем в годы проведения массовых учебных тревог и рытья противоатомных убежищ.
Шлоссер так уверен в лидирующей роли Соединенных Штатов, что даже кампанию Жданова по уничтожению искусств, не вписавшихся в советские рамки, считает копированием внутренней политики Америки, где в том же 1946 году начала действовать «Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности». Обижает. В этом деле Сталину и Жданову вряд ли были нужны примеры.
«Холодные войны бывали в истории и раньше. Это принятый способ получать геополитические выгоды без войны реальной, — пишет рецензент книги Луис Менанд. — Еще Людовик XIV вел такие войны против своих соседей». И далее:
Особенность американской холодной войны — атомная бомба, точней, не она сама, а ее идея — символ полного уничтожения. Эта идея усиливала антагонизм, увеличивала ставки в политической игре. Возможно, бомба предотвратила войну между супердержавами, но она не предотвратила войн на их окраинах: в Корее, Вьетнаме, Никарагуа, Афганистане, где погибли миллионы. И теперь некоторые маленькие страны имеют ядерное оружие, что умножает вероятность если не сознательного его применения, то случайного, — вероятность, которая в дальней перспективе становится неизбежностью.
Однако другой рецензент — профессор-политолог Рассел Мид — смотрит на наши перспективы не с такой безнадежностью.
Читать у Шлоссера о риске ядерных инцидентов очень увлекательно, — пишет он, — и, конечно, Шлоссер прав, считая, что чем меньше ядерного оружия, тем меньше опасность. Но нельзя забывать, что после 1945 года ни одна страна не допустила ядерного взрыва — ни случайного, ни намеренного. Во многих инцидентах дело спасала удача (или высшее вмешательство), но немалую роль сыграла человеческая предусмотрительность, или мудрость, или мастерство. Вот они-то нам и понадобятся в грядущие годы.
Информация к размышлению. Non-fiction с Алексеем Михеевым
Словосочетание «История с географией» еще в 1935 году вошло в «Толковый словарь» Ушакова как фразеологический оборот со значением «Непредвиденный оборот дела, неожиданные обстоятельства». Сейчас такое значение кажется уже архаичным; в этом выражении скорее можно увидеть рефлексию по поводу тесной взаимосвязи времени и пространства, взаимозависимости исторических процессов и тех земных координат, в которых они развертываются. Именно этой теме посвящены две книги известного американского публициста и геополитика Роберта Каплана. Первая из них — Месть географии (пер. с англ. М. Котова. — М..: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2015. — 384 с.). Несмотря на обращенный в будущее подзаголовок: «Что могут рассказать географические карты о грядущих конфликтах и битве против неизбежного», — речь здесь идет, скорее, о прошлом, то есть об истории. Главная идея в том, что практически вся социальная картина мира — во всей своей динамике и во всех уголках планеты — всегда так или иначе формировалась в огромной (или даже в решающей) степени под воздействием тех географических условий, в которых существовали и существуют те или иные человеческие сообщества (племена, государства, империи).
Базовой осью противостояния различных сил в Европе и Азии Каплан считает оппозицию западного «Римленда» (чье развитие исторически обусловлено морским фактором — от Средиземноморья до Атлантики) и так называемого евразийского «Хартленда», крупнейшей материковой территории, для которой моря являются скорее географической периферией (6 глава книги называется «Идея „Римленда“», а 10-я — «Россия и независимый „Хартленд“»). Впрочем, на этой оси есть и дополнительные ответвления (13 глава называется «Иранская „Ось“»); а вот «Судьба Америки» выделена в отдельную (хотя и небольшую по объему) III часть.
Безусловно, общую концепцию Каплана нельзя назвать оригинальной — достаточно назвать «Великую шахматную доску» Бжезинского или исторические изыскания Льва Гумилева. Однако «Месть географии» по уровню обобщения представляет собой все-таки некоторый шаг вперед, а главное — она в целом свободна от каких-то предвзятых идеологических и политических мотивов. Чего нельзя сказать о другой выпущенной теми же российскими издателями книге Каплана Муссон (пер. с англ. С. Александровского, 2015. — 416 с.) — ее подзаголовок («Индийский океан и будущее американской политики») вполне соответствует содержанию: здесь в сферу интереса автора попадает в конкретное пространство от Персидского залива до Индонезии, а главным мотивом является поиск оптимальных вариантов расширения влияния США в этом регионе, сегодня становящемся для мира одним из ключевых. Впрочем, это вполне естественно: «Муссон» (2010) вышел на два года раньше «Мести географии» (2012), и книга получилась более прагматичной, нежели академичной. Да и по технологии она скорее близка к журналистской работе: автор лично посетил практически все описываемые страны, от Омана до Индонезии, везде встречаясь с влиятельными для региона персонами — и описания этих встреч составляют значительную часть повествования.
Впрочем, география способна определять не только политику — порой она становится источником вдохновения и для литераторов, ориентированных на нетрадиционные жанры и ищущих вдохновения и опоры в каких-то константных явлениях внешнего мира. Вот, например, Дунай — великая река, пересекающая значительную часть Европы с востока на запад. Слова «Восток» и «Запад» здесь можно трактовать и как некие общекультурные символы — в случае Дуная это, по сути, частное и конкретное воплощение той межцивилизационной оппозиции, которая рассматривается в «Мести географии». Не слишком популярный у нас и хорошо известный на Западе (его имя порой мелькает в списках претендентов на Нобелевскую премию) итальянский писатель Клаудио Магрис задумал и реализовал концептуальный проект: он совершил путешествие (правда, не вполне понятно, то ли реальное, то ли вымышленное) по всему Дунаю, от истоков до дельты, результатом чего стала вышедшая в 1986 году книга Дунай. А в этом году появилось и ее русское издание (пер. с итал. А. Ямпольской. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. — 632 с.).
У Магриса получилось развернутое эссе, в котором река выступает как формообразующий скелет повествования, а текст насыщен массой историко-культурной информации; при этом отдельные географические точки (конечно, прежде всего города) служат исходными пунктами для ассоциативных авторских рефлексий. Итогом стал текст, в котором пространство линейно и последовательно, а время представляет собой лоскутное одеяло, сшитое из разных эпох, событий и персоналий (от Овидия и Марка Аврелия до Хайдеггера, Витгенштейна, Фрейда и Кафки). И хотя текст сопровожден предуведомлением: «Эта книга — плод воображения. Всю связь с реальными фактами и событиями, местами и людьми следует рассматривать как случайность», — однако понятно, что здесь автор слегка лукавит и перед нами продукт не столько воображения, сколько глубокого интеллектуального мышления.
