Николай Устрялов - Германия. В круговороте фашистской свастики
Национал-социалисты спасают не только Германию, но и социализм, подхватывая и высоко вознося его падающее знамя. «В тот час, — продолжает Геббельс, — когда марксизм совершил свое всемирно-историческое предательство социализма, возник национал-социализм. Наша партия дала новую цель и новый смысл социализму, принесла с собою и политическую страсть, и политическую логику. Национал-социалистическое движение спасло у немецкого рабочего веру в социализм. Мы сорвали маску с марксизма и обнаружили его капиталистическую харю. Мы доказали рабочим, что так называемая «рабочая» партия не имеет права так называться: она втоптала в грязь все права народа и все права рабочих… Мы дали социализму практическую политическую цель, дорогую для всей нации. Покуда на немецком народе тяготеет проклятие военной вины и он должен платить миллиарды мировому капиталу, не может быть и речи об осуществлении социализма. Социализм возможен лишь у свободного народа. Мы же бьемся в тенетах мировой биржи».
Если немецкие социал-демократы предали идею социализма на поругание мировому капиталу, то немецкие коммунисты, послушные рабы московитов, используют ее в интересах всемирного еврейства, что по сути дела одно и то же. И те и другие в конце концов служат единому демону разложения, распада, гибели. И те и другие — злейшие враги не только национальной Германии, но и подлинного социализма. Красный интернационал отнюдь не есть нечто отличное от золотого, желтого.
В особую заслугу своему движению гитлеровцы вменяют сочетание, синтез начал социализма и национализма. Сам Гитлер, по строю своих мыслей отстоящий от социалистической идеи значительно дальше многих своих последователей, с своей стороны подчеркивает этот синтез. «Германия, — по его словам, — переживает кризис не власти, а миросозерцания. В нем противостоят друг другу буржуазно-национальный и марксистски-интернациональный лагери. К спасению от этого кризиса ведет третий путь, указанный нами: путь синтеза национализма с социализмом». О том же говорит и Геббельс: «Мы не национальные социалисты и не социалистические националисты; мы национал-социалисты. Это означает, что национализм и социализм у нас стали чем-то единым и нераздельным; один из них мы не можем мыслить без другого. Мы подпираем национализм социализмом, и социализм мы начиняем национализмом».
Социалистический мотив звучит с подчеркнутой настойчивостью у тех, кто пришел к фашизму слева; это и понятно. Так, например, Штрассер любит особенно горячо и часто доказывать серьезность социалистической установки у наци. «Национал-социалисты, — заявляет он, — являются социалистами, подлинными немецкими социалистами! Мы отвергаем опошление этого понятия, смягчение этого термина, превращение «социалистического» в «социальное», в этот плачевный плащ, прикрывающий ставшей очевидной наготу капиталистической хозяйственной системы… Нет, мы социалисты, и не боимся принять на себя весь одиум этого имени, так безобразно искаженного марксизмом».
Но если марксизм столь жестоко скомпрометировал идею социализма, то какое содержание вкладывают в нее новые ее адепты?
Не так-то легко ответить на этот вопрос. Расистские ораторы и журналисты предпочитают больше превозносить свой социализм, чем определять его сущность. Если марксистская мысль, худо ли, хорошо ли, создала серьезную, разработанную, имеющую традиции школу, научную концепцию социализма, то вожди немецкого фашизма пока что могут ей противопоставить больше декламацию политических митингов, серию намеков и обрывки схем, нежели солидную, целостную теорию, в которой концы сведены с началами.
Но все же некоторые общие очертания гитлеровского «социализма» могут быть установлены и сейчас, как может быть уловлена и его социально-политическая природа. Не без основания идейным источником социалистических вдохновений расизма многие считают Освальда Шпенглера, его известный памфлет «Пруссачество и социализм». Шпенглер проводил там знак равенства между исконно прусской идеей государственности — и социализмом: «в этом смысле, — писал он, — первым сознательным социалистом был не Маркс, а Фридрих Вильгельм I». Социализм отождествляется также и с империализмом, будучи «обезбоженным фаустовским жизнечувствием, политическим, социальным, хозяйственным инстинктом реалистически настроенных народов нашей цивилизации», но уже не нашей культуры, угасшей к XIX веку. Социализм, далее, — это германское «сверхличное единство», противополагаемое индивидуализму англичан: прусская армия, прусское чиновничество, бебелевские рабочие — вот социалистический стиль! Формулой такого социализма могут служить знаменитые слова Фридриха Великого: «я первый слуга своего отечества». Такой социализм глубоко идеалистичен, он есть система долга, категорического императива, связь приказа и послушания. Если капитализм можно обозначить как общественный порядок, покоящийся на богатстве, то социализм — это общественный порядок, основанный на авторитете, диктатуре организации, принципе служения государству. Маркс, утверждает Шпенглер, совсем не понял, что такое истинный социализм; и как социолог, и как философ он был всецело во власти английских идей, английского стиля, в плену капиталистических категорий. Он проглядел государство, увлекся концепцией частного классового эгоизма, воспринял всю мировую историю по-английски, т. е. материалистически. Он фальсифицировал, исказил подлинную немецкую идею социализма.
Несомненно, эти боевые, ударные, хотя и построенные на подмене понятий, мысли Шпенглера оказали большое влияние на идеологов национал-социализма. Для Гитлера они были сущей находкой. Представлялась удобнейшая возможность похитить у врагов популярный лозунг, объявить его своим, в то же время его обезвреживая, лишая его ядовитого жала: социализм — это Фридрих Великий, а вовсе не диктатура пролетариата!
«Социализм это офицерский корпус, — заявляет Штрассер вполне в духе Шпенглера. — Социализм — это Кельнский собор. Социализм — это стены старой имперской столицы».
Вместо экономической характеристики — поэтический образ, либо портрет душевной стихии, феноменология стиля. Отсюда и определения, яркие, бьющие на эффект, но односторонние и почти безбрежно формальные. В них можно усмотреть кокетничанье или эпатаж, если бы не чувствовался за ними сознательный политический расчет. Публично переодевая социализм в старопрусскую военную, а также и гражданскую чиновничью форму, лидеры наци стремились примирить с ним — а главное с собой! — социальные верхи: для последних такой «социализм» менее всего опасен. Парализуя, так сказать, «извнутри» вредоносность социалистической пропаганды и социалистического движения, заклиная вещим словом встревоженный Ахеронт, они имели основание рассчитывать на реальную помощь сверху. И, как увидим, в этом они не обманулись.
Однако было бы ошибочно полагать, что этим шпенглеровским определением исчерпывается отношение гитлеровцев к социализму. Все-таки лозунги в какой-то мере обязывают. Как двуликий Янус, Гитлер, уличный агитатор и массовый вождь, помимо лица, авгурски улыбающегося верхам, имеет еще и другое, обращенное книзу. Не исключена возможность, что при двух лицах у него одно сердце; но это уже дело психологов и биографов.
Формулы Шпенглера для национал-социалистических политиков хороши, но не всегда достаточны. Их необходимо конкретизировать. В старой тяжбе лиц и классов против государства правда на стороне государства. Но какова же должна быть государственная политика нашей эпохи? Государство само — в гуще социальных влияний и групповых интересов: не отмахнуться от этого «марксистского» аргумента. Государство государству рознь. Неужели можно ограничиться указанием, что социализм — это только этатизм и ничего более?
«Великая антикапиталистическая устремленность нашего времени, — говорил Штрассер в рейхстаге, — доказывает, что мы стоим на грандиозном историческом повороте: дело идет о преодолении либерализма, о возникновении новой экономической идеи, о новом восприятии государства».
Государство, согласно этому новому его восприятию, становится активным, наступательным, принципиально всесильным. «Все в государстве, ничего вне и против государства», — гласит знаменитая формула Муссолини, звучащая, несомненно, в той же идеологической тональности. Государство перестает быть нейтралистским, агностическим — оно берет на себя право учить, вести, решать. Но столь широкие его дерзания могут быть оправданы лишь тогда, если оно служит общенародным интересам и целям. Оно обязано знать, куда идет, иметь свое «миросозерцание», сознавать свою «идею». Оно должно воплощать в себе благо народа, как органического целого. Вся политика, все хозяйство, вся культура должны стать народными, общенациональными и — пронизанными ведущей идеей.
