Лариса Бабиенко - Как живется вам без СССР?
Поправила нынче скатерку хозяйка дома, и полился далее ее бесконечный монолог.
«В общем, взяла я печать и давай работать. Восемь лошадей в колхозе всего было, а обоз в город с хлебом каждый день отправить надо. Мы, бабы, мешки сами взвешивали, сами грузили и, пока зимний путь не рухнет, все хлебные запасы в район отвозили.
Но дело по зиме, оно легче. Труднее стало, когда начали готовиться к посевной. Теперь надо из города семена в колхоз перевезти. Опять мы, бабы, таскаем мешки, по полтора пуда каждая на себе наперевес, целых десять километров из Ковылкина в Кочелаево. Лошади от усталости падали, а мы и в распутицу не понимали, что такое усталь. Какая молодость во мне была, какая сила!
Помнится, из кормов для коровушек осталось к весне — лишь две клади сена, и те вот-вот уплывут по реке, вода к кладям уже подходит. Так мы, бабы, все, кто умел вожжи держать в руках, запрягли лошадей и сено таки вывезли. В опасной зоне лишь копешка небольшая осталась, так мы и ее на салазках выволокли.
Теперь мужиков в колхозе уйма, клади по реке плывут, телята голодные на ферме ревут, и хоть бы кто глазом моргнул, шевельнулся… И вообще, у мужиков с работой почему-то хуже выходит. У нас такой дядя Микиша ленноватый был, из бочки со льдом поил лошадей и простудил нам двух лучших коней. А поставили вместо него женщину, и все лучше пошло. Подлечили мы своих коней, подкормили, и тех, которые ходят в жатках, и тех, что в сеялках… Легче стало.
А там подростки с двадцать восьмого года подтянулись. Уже вроде как мужики ходили в обоз. Потом стали приходить раненые.
Уж какие они, мужики, израненные все… Хорошо помню Сергея Лысова: шапчонка в мороз набекрень, уши белые, одеть и в мороз не во что, с одной шинелишкой вернулся с фронта. Так я принесла из дома свой платок да мужика того, как дите, крест-накрест перевязала.
Недавно встретила в городе Лысова. Сергей Васильевич теперь по другую сторону от Ковылкина живет, уже на пенсии. Как встретила Лысова, так он мне поклон глубокий до земли отвесил, мол, помню, Никаноровна, твою благодать, как ты меня в сильный мороз обвязывала своими полушалками. Спасибушко, родная. Жаль, далеко от тебя теперь живу, а то огород пахал бы тебе каждый год с большим удовольствием.
С подростками, с малыми мальчишками, мы, бабы, работали до середины войны. Вернувшийся с фронта Семен Яковлевич Миронов, тоже раненый, и заменил меня.
После этого я только бригадиром была. Владения наши — вдоль Мокши семь километров. Туда пешком, оттуда пешком. Силу не под силу, а работаем. Жить неколе, если хочешь детям своим хлебца чистенького добыть. Потому насеем, уберем, намнем. Я даже копнителем на комбайне работала. Откидываешь, помню, вилами копешки весь день, да не абы как, а так, чтоб копны ложились супроть-насупроть.
И уж как трудилась, как старалась жить по совести, еще одно несчастье постучалось ко мне в дом. Первая моя девочка, что по восьмому году жизни была, во втором классе училась, вдруг умерла от менингита. В одночасье. В войну выжила, а тут… Мостика через речку в деревне не было, далеко обходить доченька не захотела, пошла по льду в оттепель, провалилась, в мокрых валеночках и сидела на уроке.
Я когда в школу прибежала, позвали меня, а она уже вся синяя, с черными пятнами по тельцу. И дрожит вся. Только и памяти от девчушки осталось, что на картине Сычкова.
Потом Маруся, дочка моя вторая, шести годков в школу пошла. Хорошо училась и сама потом педагогом стала.
Как жили после войны? Вообще в селе воровства тогда много было. Откуда-то в ночи наезжали грабители. По ульям, по погребам лазили. Коров в лапти обували и уводили.
Шабалы у нас как-то из избы вытащили, в луг увезли, под стог упрятали. Но по живности люди горевали больше. Как-то одна наша кочелаевская девчушка, тринадцати лет, по следу даже в Инсар пошла. А это как-никак тридцать километров.
На базаре нашла девчушка свою корову, воры уже даже покупателя нашли. И хоть дрожали у нее от страха руки и ноги, а смикитила, что вначале надо в милицию пойти прямо тут на базаре. Ох и радости было в селе, когда Катюшка с Зорькой домой вернулась! Хоть истерла ноги в кровь, а коровушку в дом вернула.
Сейчас все беды валят на Сталина, мол, много сажал. А вот таких добычливых и сажал. Кто же Катюшку и ее семью защитит? А государство на что? Миловать надо было, что ли, за воровство?
Как жили Сычковы в годы войны? Как и мы. Федот Васильевич лапти тогда носил, колодки из осины в плохую погоду к ним привязывал, лыками подковыривал. Телку у них из погреба ночью уволокли.
Той зимой сидели они только на картошке. Но рисовал Федот Васильевич по-прежнему много.
Помню, обсуждали мы с ним в те годы многое.
— Федот Васильевич, — говорю ему как-то, — гляньте, какая некрасивая по деревне пошла.
— Зато улыбка у нее какая! — отвечает он. — Вот эта, да… но унылая, ее только на иконы писать.
Еще как-то спрашиваю, кто из его друзей был лучшим художником, Вещилов или Горюшкин-Сорокопудов из Пензы?
— Каждый хорош по-своему, Соненька… Каждый пригож… но по-своему.
Как всегда, хорошим другом была ему Лидия Васильевна. Она готовить никому не доверяла, сама готовила, и очень вкусно. Семейные деньги были у нее в руках, и счет им в доме вели строгий. Ежели просили мы в долг, в назначенный день и отдай. Припаздываешь с отдачей, приди и скажи об этом.
— Поленьке Плешаковой продли, обязательно продли, — заступался иногда Федот Васильевич. — И Соню не обидь, она наше просо нынче молотила… да и живет негоже.
И еще Лидия Васильевна не давала Федоту Васильевичу много пить и много говорить, особенно при городских гостях, которые после войны начали к нам в деревню наезжать: из Москвы, Саранска, Пензы. В общем, несмотря на жизнь в деревне, Сычков от больших художественных кругов оторван не был. Ему писали, он в ответ писал, и уже другое поколение деревенских детишек носило его письма на почту.
— Что было в тех письмах? Неведомо. Скорее всего, про горести… Много их Федоту Васильевичу и после войны выпало».
Ловкая на работу, чуткий и проницательный человек, Софья Никаноровна Чижикова, в девичестве Рябова, сама народный кочелаевский самородок, с отличной памятью на события ближние и давние, всю свою жизнь неплохо знала, понимала и чувствовала художника.
Те несколько писем Федота Васильевича, что сохранились в архивах, о том и говорят.
Мало и редко писал Федот Васильевич, стыдился своего почерка, того, что не мог складно излагать свои мысли, но другу своему, художнику Ефиму Михайловичу Чепцову, в 1948–1949 годах писал о том, что на душе, очень искренне.
«Милый Ефим Михайлович! С Новым 1948 годом!!!
Вот и новый год, в котором начинаем жить. Что-то он даст нам? Вероятно, долго будем вспоминать конец старого года с его разными переживаниями, радостями и горем. Неприятности многим принес он своей денежной реформой.
От этой реформы, конечно, подавляющие массы народа только выиграли, они радуются, а вот я явился жертвой этой реформы.
В старом году я случайно заработал до ста тысяч рублей. Третью часть успел прожить, остальные берег, как говорится, в кубышке, отчего чувствовал себя недурно и радовался, что на первый случай себя обеспечил.
Но вот неожиданная реформа. Я не верил никому, что так случится, а вот случилось, для меня более чем неприятное.
Вам известно, что я был в Хосте, затем в Москве 10 дней, как вдруг объявили о денежной реформе. Лишь прослушав по радио постановление правительства, я понял, что это за реформа, и постарался поскорее выехать из Москвы к себе в деревню, но было поздно. Получил за 60 тысяч рублей 6 тысяч рублей и был почти доволен, а то и вовсе бы ничего не получил.
Будучи в Москве, мы с Лидой были на Всесоюзной выставке, в Третьяковской галерее и в Музее имени Пушкина, где видели Вашу картину „На работу“.
Мне очень понравилась она, написана безо всяких хитростей, просто, спокойно. Но рядом с нею висит громадная картина Пластова „Базар“.
Это ужас. Сразу ничего не поймешь. Пестрота. Надо долго смотреть, чтобы понять отдельные части картины. Кричащие пятна, и все напоказ. Нет, она мне не понравилась. Для чего такие картины писать, хотя так много в ней трудов.
А там его же эта… „На выборы“… другое дело, очень понравилась. Только голова лошади на переднем плане убивает. Но он, очевидно, это сделал для пятна.
На выставке есть очень много интересных вещей, но вот гигантская по размерам скульптура Коненкова — громадная фигура вызолоченная — очень не понравилась. К чему это? Ведь никого этим не удивить. Освобожденный от цепей человек… Эко, подумаешь, новость.
Моя картина оказалась в третьем филиале выставки, это в музее западного искусства. Я туда заходил, но меня не пустили, сказали, что еще оформление выставки не закончено, но моя картина была уже повешена. Так я сам-то и не видел той выставки, на другой день выехал из Москвы. 19 января 1848 года».
