Алесь Адамович - ...Имя сей звезде Чернобыль
Мне почему-то надо, чтобы Старуха обратила внимание, что я плачу. Но она так и не взглянула ни разу на меня, даже когда прошелестели ее повинные слова. Мои пальцы касаются ее руки, мы вместе перебираем, трогаем, гладим волосы, веером рассыпавшиеся на песке, они и на плечах, на груди у нее, слипшиеся, я осторожно пытаюсь их забрать, снять, отнять, боясь лишь, что ей больно, — о, эти сочащиеся липкие фиолетовые пятна! Боль проходит по лицу Старухи бессмысленной гримасой. Но другая боль, в залитых слезами глазах, — такая глубокая, такая острая, она-то, наверное, и перебивает, заглушает всякую другую.
Мы уже в четыре руки сгребаем, выбираем из песка волосы, недавно такие прекрасные, живые. Расчесываю их, как в деревне льняные нити расчесывали, пальцами как гребнем. Уже две Парки заняты тем, что ищут, ищут потерявшиеся в песке кончики нитей, руки наши осторожно встречаются, и для меня так важно в эти мгновения сделать вид, что ничем наши руки, мои и Старухи, не отличаются друг от друга.
Наконец глаза Старухи, в которых засветилось что-то знакомое, что-то Ее, уперлись в меня, они спрашивают робко, виновато: правда? то, что со мной случилось, — это правда?
И я начинаю, о Господи, начинаю говорить, произношу, выговариваю наши с Нею, недавние наши слова:
— Солнышко!.. Ты мое солнышко!.. Любовь моя, любимая моя, солнышко…
Робким касанием влюбленного пытаюсь стереть гнилостно-фиолетовое пятно возле исхудавшего Ее локтя — он болезненно дернулся. И на мне вся кожа, даже на голове, передернулась.
Я всё вышептываю, всё зову, кличу, призываю наши слова, теперь я вижу Ее глаза — Е е, Е е! — я их отыскал, высмотрел на дне, залитых слезой, старушечьих глаз, я уже Ей, Ей шепчу наши слова, а себе кричу слова совсем другие и по-другому, и один и другой голос, шепот и крик не мешают один другому, не заглушают друг друга.
— У нас будет ребенок, — произносят губы, которых уже нет, жалко улыбнулась, потому что и улыбаться больно. Непроизвольно привычным жестом (Ее жестом!) тронула грудь, то, что осталось от женской груди, — растопыренные дрожащие пальцы поискали чашу и не нашли…
О бирит проклятый, ну что, насытился, наконец? Своей правотой перед всеми насытился, самый-самый? По горло, узкое свое горло! Так и не стал тем, кем мог стать. Огромное брюхо и узкое горло всегда тебе мешали. До последнего держался за свой кусок. Даже когда кусок стал радиоактивный, и ты уже знал об этом. кусок. Даже когда кусок стал радиоактивный, и ты уже знал об этом. Нетерпимость и жадность, стремление быть всегда и перед всеми правым, быть надо всем и всеми — вот ты истинный! А над собой подняться — этому так и не научился. Каких гениев природа и судьба навстречу тебе высылали, каких проводников, какие Слова, Книги, Голоса, какие Светильники ты держал в руках — и всё не впрок. Ничего не помогло, кончилось вот чем. Так почему же, почему, какое проклятие над нами висело? Или действительно — Каинова печать? Не потому ли любой Светильник, любое Слово, как только попадали в такие руки, обращались в оружие? В орудие собственной правоты, мучительства, казней, убийств? Как у того жадного царя греков всё обращалось в золото, нелепо-ненужное, удушливое, уморившее его.
Я помню чудное мгновенье… Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Какие голоса звучали в душе твоей, отзвучали, но не повели за собой, не увели от бездны.
Что, что помешало остановиться? Отступить, спасти себя, спасти других. Что заглушало все Голоса, гасило все Светильники?
Разве что у камня спросить? Не у кого больше. А впрочем, почему бы и не у камня? Разве не были для нас и камни, горы красотой? Остановись, мгновенье!.. Звезды, закат, былинка, скала над морем — нашими, нашими глазами увидели себя: Господи, хорошо-то как! Впервые и, может быть, в последний раз материя протерла глаза, Вселенная посмотрела на себя со стороны…
Все и во всем всегда перед всеми правы! — если не это, тогда что погубило?
Но за это в ответе мы, почему-то оставшиеся, для чего-то оставленные? С такой изучающей жестокостью, оставленные на дне, на стремительно сужающейся пятке ядерного смерча. Вот-вот поглотит и нас. Скорее бы, скорее — туда, и всё!
— Солнышко!! — шепчу вспоминающим былой восторг и ласку голосом. — Солнышко мое! Весна моя! У нас всё еще будет. Всё, всё хорошо. Это пройдет, это всё пройдет. Всё нам только кажется. Вернется, всё вернется… Мы не такие уж плохие…
— Мамочка, мне холодно! Мамочка моя, холодно!
Я вижу, Ее начал бить озноб. Мелкий-мелкий, не отпускающий. Раньше, прежде я мог обхватить руками, сжать в послушный комок, прижать, забрать в себя внезапно пронизавший Ее холод, погасить дрожь теплом, лаской.
Теперь же я беспомощно смотрю, как Ее и без того пятнистое тело густо покрывается зябкими пупырышками, вскакиваю и начинаю что-то искать, хочу найти — ага, костюм, где он, проклятый? Когда надо, его нет! (Это и про самого Третьего.) Я обежал шалаш. Всегда он висел тут, сушился. На колени упал, на песок, ворошу, переворачиваю постель-водоросли. С пустыми руками снова бегу к Ней и вижу, что Ей совсем плохо, озноб уже трясет Ее всю.
— Ты его там бросила? Когда купалась? Я готов бежать вдоль берега как угодно далеко, чтобы делать что-то, а не смотреть вот так беспомощно. Какой это святой согревал прокаженных своим телом? Но у прокаженных так вот болит каждая ворсинка на теле?..
А на меня смотрят непонимающе: почему я не рядом, а где-то, когда Ей плохо, так плохо?
— Мамочка! — Нет, глаза не узнающие, не меня они сейчас видят. — Мне холодно, холодно же, мамочка!
Обида, слезы капризно-детские в голосе. (Господи, а что, если это сама смерть распадается, умирает?.. О чем я, это же Она, Она, никому, никому Ее не отдам!)
И снова я увидел птиц, черная полоска их возвращается — всё таким же вертикально летящим копьем. А навстречу птицам на наш берег, к острову, со стороны черно-вздувшегося океана всё стремительнее надвигается, охватывает, сжимает оставшееся и всё уменьшающееся пространство, испещренная змеями-молниями стена мрака — ее догоняет идущий откуда-то из самой глубины грозный, нарастающий, неправдоподобный гром, каменный рев, будто там перемалывают горы…
Каждая трубка-косточка в моем теле отозвалась жалобным звуком-эхом, руки, ноги, всё тело органно-протяжно загудели-загудели. И вдруг тело мое взвыло пронзительной сиреной ужаса, заглушая и крошащиеся горы. Я упал возле Нее, пытаясь Ее глаза задержать на себе, унести от сжимающегося ядерного смерча, чтобы Она не видела ничего, а только мои слова слышала:
— Это только, кажется… милая, любимая, всё вернется, всё, всё… Усё, усё вернецца, каханая мая!..
16
E=mc2
Альберт Эйнштейн… ТРИ ЛУЧИКА: И СОРВАВШИЙСЯ С НАДДЫМНОГО НЕБА, И ВЫНЫРНУВШИЙ ИЗ-ПОД ТОЛЩИ ВСПУЧЕННОГО ЧЕРНОГО ОКЕАНА И ВЫСКОЛЬЗНУВШИЙ ИЗ-ЗА РЖАВОЙ БУНКЕРНОЙ ДВЕРИ, — С НЕМЫСЛИМОЙ СЛУЧАЙНОЙ ТОЧНОСТЬЮ ПЕРЕСЕКЛИСЬ, ВСТРЕТИЛИСЬ. И НА МИЛЛИАРДНУЮ ДОЛЮ СЕКУНДЫ ОБОЗНАЧИЛСЯ НА ЭТОМ ПЕРЕКРЕСТКЕ БЕЗНАДЕЖНОСТИ УЗЕЛОК СВЕТА, ЭКРАНЧИК ТРОЙНОЙ, УТРОЕННОЙ ПАМЯТИ. ЗЕМНОЙ, ПОСЛЕДНЕЙ. ЛУЧИКИ ПОТРЕПЕТАЛИ, ПОМЕДЛИЛИ В БЕСКОНЕЧНОМ ХОЛОДЕ ВСЕЛЕННОЙ, ДЕРЖАСЬ, СКОЛЬКО СМОГЛИ, КАК МОТЫЛЬКИ, ДРУГ ЗА ДРУЖКУ, И РАСПАЛИСЬ. НО ВСЕЛЕННАЯ ВСЁ ЖЕ УСПЕЛА УСЛЫШАТЬ ЧТО-ТО ТАКОЕ, ПО ЧЕМУ БУДЕТ ТОСКОВАТЬ, САМА ТОГО НЕ СОЗНАВАЯ…
ИСЧЕЗЛИ ПОСЛЕДНИЕ СВИДЕТЕЛИ СОБСТВЕННОЙ ТРАГЕДИИ, И ОНА ТОТЧАС ПЕРЕСТАЛА БЫТЬ ТРАГЕДИЕЙ И СТАЛА РУТИННЫМ ФИЗИЧЕСКИМ ПРОЦЕССОМ ПРЕВРАЩЕНИЯ, ПАДЕНИЯ ЭНЕРГИИ В НИЧТОЖНО МАЛОМ УГОЛКЕ ВСЕЛЕННОЙ.
СВЕТ ПОГАС, ОПУСТЕЛИ И СЦЕНА, И ЗРИТЕЛЬНЫЙ ЗАЛ. НО НИКОМУ НЕ СЛЫШНЫЙ, НИКОМУ НЕ ПРИНАДЛЕЖАЩИЙ ГОЛОС, КАК ЭХО О СТЕНЫ, КАК ЗАЛЕТЕВШАЯ В ПОМЕЩЕНИЕ ИСПУГАННАЯ ПТИЦА, БИЛСЯ О ПРОШЛОЕ, О БУДУЩЕЕ: «СОЛНЫШКО… ЛЮБИМАЯ… ВЕСНА МОЯ… ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО, ВСЁ, ВСЁ БУДЕТ!..»
1982–1986
МАТЕРИАЛЫ ИЗ ЯПОНСКОЙ ПРЕССЫ
«Асахи Синбун». 27 апреля 1990
26 апреля народный депутат СССР из Белорусской Республики Алесь Адамович, посетивший Японию, сообщил, что около 500 заболевших (в основном детей) лейкемией и раком щитовидной железы из-за радиации после аварии на Чернобыльской АЭС, сейчас лечатся в Израиле, на Кубе, в Индии и Голландии. Идут переговоры о медицинской помощи также с Испанией, Западной Германией и США. Члены Академии наук СССР планируют в ближайщее время обратиться к японскому правительству и медицинским учреждениям.
Господин Адамович, писатель, директор института кинематографии, призывает через разные каналы к помощи пострадавшим от Чернобыльской аварии. В этот раз он посетил Японию по приглашению группы движения против атомной электростанции. Он заявил: «В Японии, где пострадавшие от атомной бомбардировки лечились давно, имеются знания в области радиационной болезни, более глубокие всех других стран мира. Надеюсь на помощь в принятии больных, технологии, оборудовании и направлении специалистов».
