Юрий Селезнев - В мире Достоевского. Слово живое и мертвое
Вспомним еще раз зачин, «запев» повести: «К ночи шибануло откуда-то звонким ровным морозом. Месяца не было, но небо вызвездилось, и над деревней перекинулась исполинская белая полоса Млечного Пути. Иван Тимофеевич…»
Да, в конкретно-бытовом сюжетном плане повести – это просто конкретный же пейзаж, «документальная» картина мира, окружающего конкретного Ивана Тимофеевича.
Такой поэтический образ, сочетающий частное и Вселенское – через сопряжение человеческого и природного, – существенная черта народного мироотношения:
Туманно красно солнышко, туманно,
Что в тумане красна солнышка не видно;
Кручинна красна девица, печальна,
Никто ее кручинушки не знает…
«Индивидуальное», «конкретное» действие, состояние – в таком образе всегда совершается как бы перед лицом всего мира. Такая поэтика и могла стать актом только общенародного сознания, родиться только в сознании народа – хозяина, творца, созидателя мира, ответственного за его бытие.
Истоки поэтики Василия Белова – именно в этих началах народного поэтического мировоззрения.
В конкретном мире «Весны» все соотнесено с жизнью мира и в социально-историческом, и в образно-поэтическом плане. Здесь маленькая деревня укрыта исполинской полосой Млечного Пути, здесь земля томится «словно невеста в разлуке…», готовя себя к «счастливому обновленью», здесь от всего веет «неведомой силой, неведомой горечью».
Здесь бытовой конкретный образ живет в неразрывном единстве с высоким строем народнопоэтической песни. И слог Ивана Тимофеевича постоянно «сбивается» на былинность: «Эх, Ленька, Ленька! Один ты теперь у нас остался, лежат оба твои брата в земле, не встанут никогда, и некому теперь, кроме тебя, играть на гармони».
Таким слогом мог бы поведать свои думы старый Тарас Бульба. Только упоминание о гармошке – этой вещественной примете конкретного празднично-деревенского быта – и возвращает нас в иную реальность.
Да и слово самого автора не только «фиксирует» бытовую правду жизни: промерзшие половицы, сивая лошадь Свербеха, клещевина хомута, сыромятная супонь, запах просыхающих валенок… Это «вещественное» слово органично вживается в поэтическую песню: «Снег скрипел под полозьями, словно шла по дороге тысяча женихов, обутых в сапоги со скрипом, – в таких сапогах, какие шьет хромой сапожник Ярыка. Ярыка умел класть в задник сапога такую бересту, что при ходьбе и пляске они скрипели (пусть и не на весь свет. – Ю. С.) на всю волость…»
Вслед за скупой «информацией»: «Кое-как прошла неделя» – тут же следует эпическое, почти былинное: «…вдруг подул пронзительный сиверко, стремительно понес белые потоки тяжелых снежных хлопьев. Исчезли куда-то скворцы с грачами, солнце потухло и скрылось… А зима в последний раз круто распорядилась на земле…»
Сама мелодика этого слова слишком уж напоминает нам далеко не бытовые картины:
«Тоска разлияся по Руской земли; печаль жирна тече средь земли Рускыи. А князи сами на себе крамолу коваху; а поганий сами победами нарищуще на Рускую землю…»
И дело тут не во внешней стилизации, не в той или иной степени уподобления, но, на мой взгляд, в причинах куда более глубоких.
В былинно-поэтическом «запеве», в поэтическом строе речи, во всей системе образности, отражающей народное мировосприятие, в повести Белова и другие конкретно-бытовые образы, оставаясь самими собой, не теряя своей конкретности, предметности, начинают «озвучиваться» и в ином, внебытовом, поэтическом смысле:
«Жили-были старик-крестьянин со своей старухой, и было у них три сына…» – обычнейшее, даже стереотипное начало многих и многих русских сказок по-своему реализуется и в мире беловской повести.
И земля-землица, кормилица, в которую ушли сыновья Ивана Тимофеевича и жена его Михайловна, и «трудная земля», которую нужно кому-то засеять, и земля-невеста, ожидающая своего жениха, – все это священная земля – Родина, Мать-земля, образ, уходящий в тысячелетия народного мироотношения, воплощенного в сказочно-былинной Матери сырой земле.
Образ у Белова – глубинный, корневой: взглянешь с первого разу – перед тобою обычная, колхозная лошадь, сивая кляча, протянувшая ноги от бескормицы, жестоких военных лет. Вникнешь поглубже – эта «лошадь-матушка» не та ли соловая кобылка, что некогда помогала Микуле, крестьянскому богатырю, нести тягу земную?
И не просвечивает ли в современном оратае – Иване Тимофеевиче – былинный Микула?
Думаю, не нужно обладать особой фантазией, чтобы, переведя образ поэтического богатыря в конкретную историческую ситуацию, увидеть его, в преклонные годы, в образе крестьянина Ивана Тимофеевича. Сила не та? Так ведь беловские мужики сами понимают, что не та.
«Куда девалась вся сок-сила?» – спрашивает Ивана Тимофеевича, не ожидая ответа, сапожник Ярыка.
И все-таки и здесь та же сила. Та же несгибаемая мощь народного духа. Бытовой, деревенский рассказ у Белова, полный «неведомой горечи», не переставая быть художественным отражением фактов определенного исторического периода, в то же время – поэтическая песнь, своеобразная современная былина (от слова быть!) о русском народе, о его духовном богатырстве, превозмогающем смерть, возвышающемся над трагедией.
Героический подвиг народа воина-освободителя (остающийся в повести «за кадром») питается истоками подвижничества того же народа-труженика.
Реалистический рассказ Белова о конкретных бедах крестьянина-подвижника – в то же время и притча о бессмертии народа. Какие бы беды, какие бы потери ни выпали на его долю, сколько бы раз ни ставила его судьба «перед лицом смерти» – всегда его выбор был един: нужно и сынов наставлять на ратный подвиг, нужно и хлеб сеять. Нужно жить; ибо он – хозяин земли, она ждет его рук. Он отвечает за ее судьбу.
Судьба народа в маленьком, но удивительно емком, ибо – глубинном, повествовании Белова дана, как мы видели, в органическом двуединстве конкретно-бытового, вещественного образа и поэтического, уходящего корнями в народное сознание. И в этом двуединстве мир Белова открывается нам одновременно двумя своими сторонами: перед нами и повседневный быт Ивана Тимофеевича, и народное бытие в его сути; перед нами и частная жизнь одного из русских крестьян, и житие подвижника, духовного богатыря, крестьянского святого – труженика-земледельца. Вчитаемся хотя бы в такие строки:
«Больше он ничего не помнил, зеленые нимбы расплылись вокруг затуманенной враз головы…» Здесь «жизнь бекова» и вечное «надо жить», «неведомая горечь» и «неведомая сила» – слились в едином слове писателя.
И, как знать, может быть, через несколько сотен лет, когда уж и наше время превратится в древность, в эпоху эпическую, в «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», – не станут ли для них, наших далеких потомков, реальные рассказы о доподлинном нашем житье-бытье высоким, хотя, конечно, и несколько архаичным жанром – героическим эпосом, в самом прямом смысле этого понятия? Может быть, и «Война и мир», и «Тихий Дон» переосмыслятся в русские «Илиады», «Тарас Бульба» – в былину о новом Илье Муромце, «Весна» Белова – о Микуле Селяниновиче «древнего» XX века…
Фантазия? А отчего бы и не пофантазировать… Не знаю, как кому, а мне такая фантазия представляется куда более реальной или – как еще говорят – «научной», нежели фантазии некоторых толкователей творчества Белова (как некогда и Шолохова) в смысле «тоски по уходящему», словом, в смысле безнадежной отсталости от насущных проблем нашего времени… Слава богу, что подобные утверждения уступили место серьезному постижению смысла творчества Василия Белова.
Да, юности свойственно мечтать о высоком и трудном, «о доблестях, о подвигах, о славе», равнять свою жизнь (которая вся еще впереди) по жизни тех людей, которые осознаются как нравственный, духовный идеал. Перед ней встают легендарные образы непобедимых полководцев, космонавтов, ученых, землепроходцев, мореплавателей, поэтов… И это – естественно и прекрасно.
А какой же урок извлечет из чтения Василия Белова наш молодой современник? Чему научит его писатель, что скажет ему? Может быть, поначалу и немногое. Но о многом. Может быть, как раз самое главное: мечтай, дерзай, борись за свою мечту, стань тем, кем ты хочешь стать. Но подлинной личностью, истинно современным человеком ты станешь только тогда, когда постигнешь простую, старую, как мир, но не устаревшую, вечную истину: кем бы ты ни был, космонавтом или сталеваром, идеологом или крестьянином, ученым или поэтом – открой в себе самом Ивана Тимофеевича, то есть те глубинные пласты души, где твое личное «хочется» сменяется на общенародное «надо». То «надо», которое долгие века до тебя, от времени легендарного Микулы Селяниновича, созидало твою землю, твою Родину, ее традиции, ее культуру, ее историю. То «надо», которое и тебя сделает не проходящим по земле потребителем настоящего, созданного твоим народом, но творцом этого настоящего, а значит, и будущего.
