Владимир Бушин - Неизвестный Солженицын
А что до благополучия, то оно нужно всем нормальным людям — и личное, и семейное, и государственное. Но за этим словом порой скрывают совсем иное — жадность, скупердяйство, ненасытность. И у Проханова за долгие годы я этого действительно не замечал. Наоборот, например, получил он премию 10 тысяч долларов и отдал ее сидевшему в тюрьме Лимонову. Благородно. А твой Справедливец и Нравственник? Не постеснялся в дополнение к заморскому поместью отхватить еще одно на любимой родине. И в два раза больше. И не где-то в Вологодской области, а в городской черте столицы. Пять гектаров! «Избранник русского неба и русской земли», как его величает Распутин. Скорее земли, чем неба.
Критик в хроническом восторге: «Я всегда поражался мужеству этого необычайного человеке… Он имел мужество замахнуться на невозможное» — на Советскую власть, вскормившую и его, и Бондаренко. Еще и Валентин Курбатов в «ЛР» восхищается «целостной, исполненной мужества жизнью» Пророка.
Да где же это мужество?
Во-первых, на фронт рвался аж целых два года. А на фронте у него, у молодого офицера при оружии был, например, случай заступиться за одного пленного власовца, которого какой-то сержант лупил кнутом, а это, разумеется, незаконно. И что? «Я прошел мимо, ничего не сказал: вдруг этот власовец какой-то сверхзлодей?» Словом, струсил. Помните? — «Аудитория мала». Он всегда найдет оправдание себе.
Но вот его арестовали, предъявили обвинение, он поначалу считал это несправедливым, но со всем согласился, все подписал да еще попутно заложил друзей, знакомых и даже родную жену. И сам же признался: «Оглядываясь на свое следствие, я не имел основания им гордиться. Конечно, мог держаться тверже. А я себя только оплевывал» (т. 1, с. 142).
«Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели» (там же). Это и есть мужество? А что же тогда трусость? «Я, сколько надо было, раскаивался и сколько надо было, прозревал» (там же, с.143). Мало того, еще и мужественно благодарил следователя И.И.Езепова за то, что вовремя арестовали, не дали погрязнуть еще глубже.
Однако прошли «первые недели». И что? Ему предложили стать в лагере секретным осведомителем. Легко и просто, безо всякого сопротивления соглашается. И примеров такого «мужества» Пророка можно привести множество даже из той поры, когда он обрел широчайшую известность и стал нобелевским лауреатом.
В 1974 году перед высылкой из страны его поместили в Лефортовский изолятор. Всю ночь он думал не о жене и малых детушках, оставшихся без кормильца, а терзался мыслью: вставать или не вставать утром, когда в камеру войдет начальство? Твердо решить: не встану! «Уж мне-то теперь — что терять? Уж мне-то можно упереться. Кому ж еще лучше меня?» Действительно, всемирному-то лауреату! Но вот и утро. Входят несколько человек. Лауреат храбро сидит. Вошедший полковник спрашивает: «Почему сидите? Я начальник изолятора». Александр Исаевич отрывает свою апостольско-нобелевскую задницу от матраца и встает, руки по швам. Где мужество?
На заседании Политбюро 7 января 1974 года гораздо правильнее говорили о Солженицыне. Брежнев: «Этот ху лиганствующий элемент разгулялся, действует нахальным образом. Использует гуманное отношение Советской власти и ведет враждебную работу безнаказанно». Суслов: «Он обнаглел…». Подгорный: «Это враг наглый, ярый… Делает все безнаказанно». Демичев: «Он с большой наглостью выступает против Советского строя». Кириленко: «Он все более наглеет» (Кремлевский самосуд. М., 1994. С. 354–358). Так вот, не мужество, а наглость, не смельчак, а нахал.
Бондаренко скажет: «Ну, нашел на кого сослаться. Да это же мракобесы!» Во-первых, ни один из этих мракобесов не глупее тебя, Сараскиной и Распутина, вместе взятых. Уж во всяком случае никто из них не только сказать с трибуны съезда, но даже подумать под одеялом не мог: «А не выйти ли Российской Федерации из состава Союза ССР?» А главное, сам-то Пророк, представь себе, властитель дум, совершенно согласен с членами Политбюро. Он признавался: «Я не понимал степени дерзости, с которой мог теперь себя вести». То есть это была не смелость, не мужество, а в зависимости от обстоятельств, в том числе от зарубежных, точно дозированная, дозволенная дерзость. Но дальше еще откровенней и точней: «Я обнаглел…»… «Я так обнаглел…….
«После моего наглого письма……. «Я вел себя с наглой уверенностью»… «Я избрал самый наглый вариант……. «Я обнаглел в своей безнаказанности» и т. д… Полный консенсус Пророка с Михаилом Андреевичем Сусловым и другими чле-нами ПБ! Да еще — решительный отлуп вам с Сараскиной, В слове «безнаказанность» весь секрет его наглости под маской мужества: с ним цацкались, его тетешкали, уговаривали, увещевали… И подобно тому, как Бондаренко и Сараскина не могут понять разницу между, допустим, своей литературной плодовитостью и литературным талантом, так не понимают они и разницу между мужеством и наглостью.
О том, насколько эти два критика великие мыслители, кажется, убедительней всего свидетельствует такой размыш-лизм Бондаренко: «Я бы, не стесняясь (этого от тебя никто и не ждет. — В.Б.) сравнил судьбу Солженицына с судьбой Толстого (да ведь еще до тебя сто или двести раз сравнивали, один Жоржик — 6 раз. — В.Б.). Не будем рассуждать о художественных высотах, время покажет». Еще, дескать, посмотрим, чья высота выше. В таких случаях всегда прячутся за время: «Со временем мы поймем, кого потеряли, какое емкое, спасительное для жизни народа наследие обрели…Планетарный писатель…». А теперь, мол, понимают это лишь избранные интеллектуалы — я да Радзинский, Распутин да Кох, Крупин да Немцов…
Если бы Бондаренко знал историю русской литературы хотя бы в объеме нынешней средней школы, то вспомнил бы, что, какова высота Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского…. и так до Шолохова и Твардовского, современники поняли сразу. В русской литературе непризнанных гениев не было. Впрочем, и этого тоже оценили сразу: тот же Распутин и другие, только что помянутые антисоветчики объявили его Апостолом, Пророком, Могучим Нравственником и т. д… А вот как патриоты — своей страны. Шолохов: «Болезненное бесстыдство», Твардовский: «У вас нет ничего святого», Гамзатов: «Он пришел с давней наследственной враждой к нашему обществу». Ираклий Абашидзе: «Мало я видел таких наглецов»… Это можно цитировать долго. Неужели думаешь, Бондаренко, что современники и тебе не знают цену? Неужели вы с Сараскиной рассчитываете на потомков?
Дальше: «Если и сейчас Владимир Крупин боится «толстовской ереси», то можно понять, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество тех времен, что писали о нем официальные и православные критики». Во-первых, Бондаренко, твой Крупин как некая мера чего-либо годится лишь для познания глубины предательства. И надо ему не «толстовской ереси» бояться, а думать о спасении души после того, как с легкостью невероятной он из парторгов КПСС обернулся сытым профессором Духовной академии с квартиркой в проезде МХАТа и клеветником на партию, в которой с двадцати лет состоял лет сорок, да на власть, которая вытащила недоросля из глухой деревни и посадила в первопрестольной великим писателем. И в пар-тийные-то времена чушь писал. Вот в патриотическом восторге травит он баланду, как в первые дни после окончания войны советские офицеры в берлинском ресторане выбросили в окно невежливых американских офицеров. На каких идиотов это рассчитано? Не говоря уж ни о чем другом, в те дни ни ресторанов, ни американских офицеров в Берлине и не было. Американский сектор оккупации появился в Берлине лишь после Потсдамской конференции, которая закончилась 2 августа, почти через три месяца после окончания войны. В другой раз Крупин советует нам выйти всем на улицу и гаркнуть «Янки, гоу хом!» — и Америка рассыплется. Я читал его сочинение, лихо озаглавленное «Прощай, Россия! Встретимся в раю». Как просто такие переметчики родину-то свою на тот свет спроваживают. И с чего он взял, что при такой оборотливости ему уготована персональная жилплощадь в раю? Но бог с ним, с этим Крупиным, Уди-вительней другое.
Можно понять, говоришь, как относилось к Толстому ортодоксальное православное общество. А чего ж тут понимать — все давно известно. Никакого ортодоксального религиозного общества в России не было, а ортодоксы были. Один из них — не любезный ли вам с Крупиным обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев, что, по слову Блока,
Над Россией
Простер совиные крыла.
Он и организовал отлучение великого писателя от церкви. А «ортодоксальные критики» в 1897 году писали Толстому письма с угрозой убийства. Как же относились к Толстому не ортодоксы, а любящие родину русские люди, можешь узнать из рассказа «Анафема» не Крупина, а Куприна. Между этими писателями разница несколько больше, чем между их фамилиями.
