Дмитрий Быков - Календарь. Разговоры о главном
Сегодняшний гнет — не столько имперский, сколько энтропийный: смерть, пожалуй, будет пототалитарнее всякого тоталитаризма. Диктатура посредственностей, осуществляемая решительно на всех уровнях, в самом деле сняла национальный вопрос. Больше того, в требованиях соблюдения элементарной законности, в протестах против необоснованных запретов и подтасовок, в борьбе с официозным враньем и целенаправленным оглуплением страны сегодня едины западник и славянофил, националист и интернационалист, а письмо в защиту Лимонова подписывают Иртеньев и Проханов, куда уж дальше. Обращение к национальному вопросу — признак торжествующей простоты, но есть простота и покруче: и русский, и еврей, и грузин едины в том, что дышать надо воздухом. Так что снять нацвопрос может не только имперская сложность, но и постимперская убийственная простота, для которой что Эйдельман, что Астафьев — одинаково тьфу.
Государство нам, конечно, отвечает, что это объединение губительно, что скинхеды только и хотят обрушить государство, чтобы уже безнаказанно мочить инородцев, что само это государство, сколь бы лживо и гнило оно ни было, — наша последняя защита. Но, положа руку на сердце, признаем, что и национальной вражды не было бы, если бы это самое государство не создавало для нее все предпосылки, не отнимало у людей возможность созидательной работы, которая всегда сплачивает, не лишало их будущего… В словах о том, что царское правительство наталкивало русских на евреев, чтобы взоры их не обратились на другого, более могущественного врага, — больше правды, чем в пресловутой мольбе Гершензона «благословить штыки»: эти «штыки» охраняют нас от того, что сами же и разжигают. Эйдельман бы подтвердил, он историю знал.
И думается мне, что в конце концов Эйдельман с Астафьевым договорились бы. Как договорились сегодня, например, непримиримые в конце восьмидесятых Каспаров с Карповым. Они ведь оба — что Натан Яковлевич, что Виктор Петрович — были умные и честные. Это, как мы знаем, объединяет сильней всего.
30 ноября
Родился Джонатан Свифт (1667)
МОЛЧАНИЕ ДОКТОРА СВИФТА
Последние десять лет своей жизни, с 1735-го по 1745-й, Свифт по большей части молчал. Все, кто видел лучший фильм Марка Захарова по лучшей пьесе Григория Горина, об этом осведомлены, но о причинах этого молчания даже свифтологи вроде гениального переводчика Владимира Харитонова не могут сказать ничего определенного. По одной версии, он рехнулся. По другой — выражал таким образом свое разочарование в человеческой природе. По третьей — страдал меньеровским расстройством вестибулярного аппарата, как Шаламов, его мучали кошмары и депрессии, с годами даже речь давалась ему все трудней, так что он едва мог повторять «I am…» — «Я есмь…». Наконец, есть версия, что он убедился в бесполезности любых разговоров, потому что британская власть, почетно сослав его в Дублин деканом собора св. Патрика (1713), давно не прислушивалась к его обличениям, и даже после «Путешествий Гулливера» (1726) человечество ни фига не задумалось.
Осмеливаясь предложить свою версию свифтовского молчания, автор ни на чем не настаивает.
…В одном из кошмаров Свифта ему явился маленький темный человечек, не человечек даже, а так, силуэт. Смутность облика была как-то связана с его профессией, входила в этический кодекс, но во сне Свифт не мог в этом разобраться.
— Свифт, — сказал человечек с легкой брезгливостью. — Ну что это такое?
Декан собора св. Патрика немедленно почувствовал себя виноватым, хотя не знал за собою никакой конкретной вины.
— Что это мы делаем, а? — спросил человечек. — Что это мы мешаем королю нашему Георгу, средоточию всех добродетелей, укреплять властную вертикаль, расшатанную королевой Анной?
— Но я… — начал Свифт. — Я совершенно не имел в виду препятствовать его величеству… Я даже близко не…
— Не имел? — издевательски переспросил странный собеседник. — А за независимость Ирландии кто у нас тут борется? Кто расшатывает тут у нас территориальную целостность Британского королевства? В памфлете под названием «Скромное предложение»? Вы знаете, что бывает за такие скромные предложения, памфлетист вы этакий?
— Я имел в виду лишь, — залепетал Свифт, — призыв к ограничению насилия… может быть, умеренное просвещение…
— Имел он, — передразнил человечек. — Он, значит, имел. И это в условиях резкого обострения международной обстановки, когда враги короны так и жаждут оттяпать у нас чего-нибудь! Когда британский суверенитет в опасности, только что вон закончилась война за испанское наследство, и Фридрих, принц Уэльский, находится в оппозиции к двору! Сторонники бывшего правящего дома Стюартов мечтают о реставрации, рвутся к власти, мечтают опять раскрадывать страну и посягают на нашу стабильность! Это, конечно, жалкие отщепенцы и все такое, и народ их не поддержит, но они же расшатывают, так?! Иаков III рвется во власть и из Франции пишет про нас гадости, так?! И вы на их стороне — что, нет?!
— Но как же на их стороне, — бормотал Свифт, — какие же якобиты, я исключительно за просвещение… и, может быть, чуть меньше национального чванства, столь смешно изображенного на примере Лилипутии…
— Про Лилипутию я вообще молчу, — хмуро сказал человечек. — Изобразить Англию в период ее величайшего расцвета империей карликов — это я даже не знаю что. Это хуже, чем порнография и калоедство.
— Чего? — в ужасе переспросил Свифт.
— Неважно, это вам рано еще… Вы вообще, Свифт, давайте определяйтесь — с кем вы, мастера культуры. А то мы можем вспомнить, что вы тоже не всегда были вигом. Вы с 1710 года были тори, и мы это помним очень хорошо. В «Экзаминере» писали чего не надо…
— Тогда все писали, — шептал Свифт, — время было такое…
— Ну, писали, — неожиданно легко согласился человечек. — Но они же переориентировались, так? Они поняли и построились, а вы чего? Король Георг — это не королева Анна. Это легитимный, всенародно чтимый лидер единой Британии. Он не потерпит никаких «Сказок о бочкотаре». От вас весь народ дружно отвернется. Вы поймите: нас все хотят разорвать и обескровить. Кто несогласен — тот враг, и поступать будем как с врагом. И тут вылезаете вы с вашими летающими островами, намекая на оторванность власти от населения. Какая оторванность, когда слились до полной неразрывности? Король нюхает табак — нация чихает! И эту самую чихающую нацию вы хотите расчленить и продать французам? Не выйдет, господин Свифт! Вы думаете, что вы декан и все можно? Вы хотите, чтобы опять было как в двадцатые, когда ваши любимые ирландцы прозябали в нищете?
— Но они и сейчас в нищете… — лопотал обалдевший сатирик. Голова у него кружилась все сильней.
— Правильно, в нищете, — снова легко согласился человечек. — Но тогда они в ней прозабяли, а теперь они в ней как сыр в масле катаются, потому что это национальная матрица. Это их судьба, и они ее радостно осознают. И если вы еще не осознали, то в соборе св. Патрика будет другой декан, у нас декана поменять раз плюнуть, и никакое мировое сообщество не спасет, потому что оно плевать на вас хотело… Ты на кого попер, гад?! — внезапно заорал таинственный собеседник, и Свифт в ужасе проснулся.
— I am… I am… — только и мог прошептать он, и шептал так еще десять лет.
Что он хотел сказать — то ли «Я не враг короны», то ли «Я всего лишь сатирик», то ли «Я имею с вами всего лишь стилистические разногласия», — так никто никогда и не узнал.
14 декабря
Умер Андрей Сахаров (1989)
ПАМЯТИ СЛОЖНОЙ СИСТЕМЫ
14 декабря 1989 года умер академик Андрей Сахаров — единственный человек, которому было под силу спасти Советский Союз и мир в целом, но роковые особенности советской власти привели к тому, что Сахаров отправился в горьковскую ссылку, а СССР — в небытие.
В восемнадцатую годовщину его смерти пора бы наконец взглянуть на сахаровскую ситуацию без флера привычных представлений, вне банальных идеологических рамок. Положения, высказанные Сахаровым в его основополагающих работах — в частности, в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», — поражают умеренностью. Лояльнейший ученый, долгое время жертвовавший советской системе талантом, личной жизнью и даже принципами (будучи убежденным пацифистом, большую часть жизни проработал над созданием оружия массового поражения), не был и не предполагал быть диссидентом. Он был вытолкнут в эту нишу. Если бы в свое время — оно было безвозвратно упущено в 1969―1975 годах — к его предложениям прислушались, вся мировая история могла пойти по другому пути. Никто из шестидесятников, за ничтожными исключениями, не желал краха советской системы. В «Размышлениях» много и проникновенно говорится о нравственной притягательности социализма — она для Сахарова важнее экономической эффективности. Более того, его исходный тезис — доказанная жизнеспособность социалистического строя. Дальше он размышляет как физик, и именно к физикам следовало бы прислушиваться как можно чаще, не отделываясь разговорами об их «политической наивности». Политика и история — сфера действия тех же объективных физических законов, и если Сахаров пишет о законах управления сложными системами — слушаться надо Сахарова, а не Суслова и других марксистских догматиков. Если Сахаров открытым текстом, из высших патриотических побуждений, не скрываясь и не обинуясь, предупреждает советских руководителей о том, что в условиях интеллектуальной несвободы энтропия возрастает, а экспансия становится невозможной, — надо быстро делать выводы, а не заказывать гнуснейшему Н. Яковлеву пасквиль о том, как советского академика развращает еврейка-жена.
