Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Коллектив авторов

У маски долгая история и много смыслов. Маска принципиально амбивалентна: она скрывает некую тайну и манит перспективой ее разоблачения. Маска обладает разрушительным и освобождающим потенциалом: она окутывает, камуфлирует и прячет владельца, позволяя тому не стремиться кому-то понравиться, не беспокоиться о социальных нормах, о правильном поведении, — и это закономерно вызывает подозрения у всех, кто маску не носит. Надо полагать, этот наряд, дарующий анонимность, — воплощенная загадка, поскольку мы все время ждем разоблачения. Срывание маски должно неким образом восстановить гармонию, соединить отдельные тела и тем самым позволить одежде в полной мере осуществить свою функцию границы и грани. В каком-то смысле худи — это метафора сепарации социально неблагополучных слоев населения и морального большинства.

Лыжная маска, однако, не предполагает разоблачения: ее надевают именно для того, чтобы спрятаться. И это делает ее еще более угрожающей. Маска скрывает лицо, но не тело. Тело есть, а лица нет, — и это ужасно. Мы ощущаем чье-то физическое присутствие, мы чувствуем угрозу, но не знаем, от кого она исходит.

В отличие от лыжной маски, худи не просто закрывает голову и, таким образом, делает владельца безликим. Оно также печально известно своей мешковатостью. Худи так эффективно обволакивает человека, что тот лишается зримых гендерных маркеров. Одежда в принципе призвана скрывать тело — но худи в этом отношении слишком радикально: оно фактически развоплощает владельца. Можно сказать, что худи — облачение «абджекта» («обвратительного»; англ. abject; термин Ю. Кристевой), освобождающегося от телесных ограничений и переходящего в аморфное состояние. Тело обретает амбивалентность, оно больше ни человек, ни зверь, ни внутреннее, ни внешнее, оно превращается в бесформенную массу, напоминая чудовище, всплывающее из трясины. Это переход из осмысленного мира форм, языков и символов в царство хаоса, искажения и бесформенности, в реальность за гранью понимания.

Подобная трактовка применима и к молодежной моде, и к одежде, ассоциированной с преступными намерениями. «Абджект» предполагает отказ от единения с утробой («социумом») и переход к сепарированному существованию («беззаконию»). Это нечто вроде амбивалентной переходной стадии между детством и взрослостью. Аморфность — это праксис, который может завершиться по-разному: либо прорывом в символическую реальность, либо возвратом в первобытную трясину. Так же обстоят дела и с отчуждением: оно может интерпретироваться как уход в небытие (или анархию), как отказ от идентичности (невидимость для камер видеонаблюдения) и в то же время как присоединение к первобытной общности (толпе). Худи действительно очень комфортно, оно защищает от сторонних взглядов — не только от камер видеонаблюдения, но и от мира в целом. Человек в худи буквально дистанцируется от всего, что его окружает; покрывая голову, он скрывает свою личность и свой общественный статус. Это возможность спрятаться, раствориться, сунуть голову в песок, подобно страусу, не умея или не желая сформировать устойчивую идентичность или подчиниться социальной норме.

Худи позволяет телу исчезнуть, избавиться от своей формы — и естественной, и социально конструируемой. Это одновременно и отталкивает, и привлекает. Недаром медийные репортажи о беспорядках и мародерстве стимулируют вуайеристские наклонности телезрителей. В эссе «Силы ужаса» Кристева так описывала этот феномен: «Без передышек, это движение, словно движение забывшего все законы бумеранга, — притягивается и отталкивается одновременно и буквально выводит из себя» [57].

Хотя для Кристевой «абджект» предполагает невозможность объективации объекта, механизм одновременного притяжения и отталкивания, срабатывающий в случае с худи, позволяет применить этот термин и к нему. Худи прячет владельца и развоплощает тело, лишает его формы и в то же время помещает эту «чуждую» бесформенность в фокус внимания. Человек в худи аморфен и почти незаметен — и именно поэтому ужасен. Худи — облачение массы и в физическом, и в социальном смысле этого слова.

Бесформенность худи ассоциируется с отсутствием идентичности, а то, чего нет, не поддается пониманию. Перед нами нечто «чуждое»: зримое — и одновременно потаенное, отталкивающее и притягательное. Как пишет Дж. Крейк, «„бытие“ тела осуществляется посредством одежды, украшений и жестов» [58]; отсутствие тела смущает наблюдателя и в то же время чарует его.

Таким образом, худи репрезентирует отказ от моды как маркера идентичности. Идентичность здесь разрушается на двух уровнях: а) тело и лицо скрыты одеждой и б) одежда настолько обыденна, что ее обладатель растворяется в толпе, а не выделяется из нее. Будучи субкультурным оксюмороном, худи не выделяет своего владельца из социума, против которого тот может взбунтоваться, если пожелает — а может и нет. Худи постоянно среди нас, поэтому вызванный им страх неизбывен.

Худи заставляет нас по-новому взглянуть не только на окружающий мир, но и на себя самих. Оказывается, мы не столь прогрессивны, как нам хочется думать. Когда мы имеем дело с худи, мы сталкиваемся с обществом по сути своей расистским, консервативным и беспощадным, которое опасается «других», но легко погружается в анархию и верит мифам. Кроме того, худи заставляет нас взглянуть в лицо собственным потаенным страхам, мечтам и желаниям. Можно сказать, что худи — наша защита. Оно скрывает наши собственные социальные и персональные предрассудки, о которых нам не хочется задумываться. Проще притвориться, что их вообще нет. В результате выходит так, что самый кошмарный образ социального зла для нас — это подросток в легковоспламеняющейся повседневной одежде [59].

Одежда сама по себе не может быть ни аморальной, ни ужасной. Однако она зачастую отражает дух эпохи. Стигматизация одежды, превращение ее в индикатор антиобщественного поведения акцентирует ее авангардность, наделяет ее бунтарским ореолом. Поэтому худи — идеальный объект моды: актуальная, безобразная, вызывающая, эта одежда широко распространена и всем доступна. Во время беспорядков в Великобритании в 2011 году худи можно было увидеть и на бунтовщиках, и на обывателях. Эту молодежную униформу носили люди всех возрастов, всех социальных слоев, любой расовой принадлежности. Она была проста и обычна, поэтому служила хорошей маскировкой не только молодым людям, но и всем остальным, кто хотел присоединиться к ним, оставшись неузнанным. Худи поистине универсально. Это одежда глобального мира, отражающая глобальные проблемы. Свидетельством тому служит, например, репортаж агентства «Рейтер» из района Хакни в северо-восточной части Лондона:

В соседнем микрорайоне 39-летняя Джеки, обильно украшенная татуировками, возмущалась, что СМИ интерпретируют беспорядки как бессмысленное стихийное насилие со стороны молодежи. «Это были не дети. Это были молодые люди и взрослые, вместе выступившие против того дерьма, что творится тут со времен коалиции», — сказала она, имея в виду британское правительство, возглавляемое консерваторами, которое с момента прихода к власти в прошлом году приняло жесткие непопулярные экономические меры, чтобы справиться с серьезным дефицитом бюджета. — «Они говорят, что это все молодые худи. Глядите, вот я — худи». Стройная женщина накинула на голову капюшон и стала почти неотличима от подростков-бунтовщиков из телерепортажей. «Я была на улицах во время беспорядков. Моя 16-летняя дочь звонила и спрашивала, где я», — сказала она с усмешкой [60].

Успех худи, однако, сослужил ему плохую службу. Стигматизация этой универсальной одежды сделала ее удобной для апроприации, для превращения в вестиментарный маркер недовольства и сопротивления закону. Беспорядки 2011 года отчетливо продемонстрировали, как повседневный наряд становится криминальной униформой: во время грабежей худи прекрасно работало как маскировка. Образовался своеобразный парадокс: одежда, изначально служившая средством стигматизации бунтующей молодежи, сегодня олицетворяет социальное недовольство и криминальный потенциал общества в целом. Иными словами, худи превратилось в знаковый костюм «разбитой Британии», в символ принадлежности к невидимым массам, которые по печальной иронии судьбы скрыты от глаз под бесформенной массой трикотажной спортивной одежды.