Лидия Сычёва - Время Бояна
Есть поэты, которые уходят как бы под кольчугу воина, другие — в туман мистики, мифа, а третьи в сиротливую поэзию одиночества и сожаления.
— Может быть, это и неизбежно, поскольку каждый творческий человек отражает часть истины, которую он смог постичь. Но что же есть тогда народность поэзии, как рождается это качество? Читаешь стихи и вдруг чувствуешь полную слиянность свою с душой автора, а еще понимаешь, что эту же сопричастность испытывают миллионы.
— Давайте я вам прочту из Твардовского:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна, ни покрышки.
Посмотрите, в стихотворение вошла поговорка, тяжелая поговорка. А как она здесь перевернулась! Твардовский, когда писал, конечно же, не думал ни о какой народности, фраза пришла к нему сама, интуитивно, и он с ней согласился.
А теперь обратимся к Пушкину. Он — аристократ, берет высокие темы — «народ и поэт», «чернь и поэт», «Бог и поэт», «вечность и поэт». И в то же время такая приземленность — стихи, посвященные няне. Гений народа нашего, державный гений, гений культуры — и такое преклонение перед крестьянкой. И как же можно эту душу не любить?!
Мы с вами говорим о народности слова, о народности построения строфы, строки, поэмы, сюжета. А все это настолько связано с мощными атрибутами стиха, и внутреннего самовыражения поэта, что это невозможно разъять! Наше православие много вобрало в себя от язычества, и что же, предки наши были глупее нас?! Разве может человек становиться писателем и забыть, что у нас были храмы, молитвы, обряды, обычаи, что под Рождество у нас ходили ряженые, а на Троицу мы свои дома украшали травой, цветами и зелеными ветками. Как же мы это забудем? Вот это и есть народность.
— То есть в каждом человеке живет глубинная историческая память прошлого, и она невольно ведет его по жизни?
— Отчасти. Странная вещь, иногда я замечал, что человек трясет перед моим носом партбилетом, и даже нецензурно говорит о Боге, а потом проходит время и вдруг обнаруживается, что он — верующий человек. То есть человек интуитивно, наследственно слышит красоту. Как же мы будем это оспаривать? Воля, народная мелодика жизни и философское самовыражение русского человека ведут поэта, даже если он самого себя притормаживает, упирается…
И вот, когда рушится государство, рушатся основы жизни, то прежде всего рушатся внутренние основы ощущений, воли, привычек, достоинств человека, красот. Они рушатся у печки — блины бабушка печет, а мука не та; поезд идет, но опаздывает; дом не покрыт; Чубайс опять свет отключил. Рушится и самообладание поэта, Волга единая литературная. На этой литературной разрухе, реке, всплывает очень много браконьеров. Одни душат осетров, другие и плотве рады — поймал, за тальник сковырнулся и лежит, третьи пытаются на опустевшие пьедесталы встать и диктовать, как облакам и звёздам себя вести.
И кто же занимает пьедесталы литературные? Как правило, полубездарные, полунадежные, полуликующие люди, а часто внутренне озлобленные и несчастливые. Кот мой, Барсик, когда я с ним разговариваю, он меня понимает. А что, разве критик Владимир Бондаренко не понимает, что он делает? Но он все равно лезет на пьедестал, дает нам указания, и говорит: ты — майор, а ты — подполковник; тебе метр пьедестал, а тебе два, и делает это очень хитро. Поскольку у него одно крыло сильно свисает над Тель-Авивом, а другое над Рязанью, ему охота немножко и Есениным побыть. Его всё время разрывает, этого гоптитана… Поэтому он пытается говорить о Есенине, и тут же — о Высоцком. Причем он говорит о равном их достоинстве и о равной любви к ним. Это не пошлость, не дипломатия, а русскоязычный маразм. И получается — где у нас Твардовский? Пресса у таких вот в руках, и это действует на молодых писателей очень тяжело и чуждо.
РУССКАЯ ДОРОГА И ТУМАН МИФОИЗАЦИИ— Валентин Васильевич, продолжая наш разговор о народности, я хочу обратиться к размышлениям Юрия Кузнецова, поэта, недавно ушедшего из жизни. В своей работе «Воззрение» он пишет: «Мифическое сознание неистребимо. Народы мира доныне живут мифами…» Как пример своего метафорического сознания, предшествующего мифологическому, Юрий Кузнецов приводит такие стихотворные строки: «И снова за прибрежными деревьями / Выщипывает лошадь тень свою».
— Это интересный образ. Представляется вечер, предлунное состояние. Но, допустим, лошадь в полдень есть захотела, а тени — нету. А трава — есть… Я не хочу сказать, что это плохие строки. Я хочу сказать, что нельзя восхищаться мелочью. Интересная метафора не есть фундамент, позволяющий стать и над облаками. Он вдруг напишет: «Петух прокукарекал свой сон». Так это ведь тоже самое, что и лошадь, щиплющая тень.
С Юрием Кузнецовым я вместе проработал в целом больше 30 лет. В издательстве «Современник» он редакторствовал 10 лет по моему приглашению, и на Высших литературных курсах преподавал 21 год. У меня к нему большое уважение, и отношение хорошее, но я считаю, что вот такие, как Владимир Бондаренко, очень сильно загубили его талант. Юрий — русский по своему рождению, воспитанию, душе своей. Уход его в эту мистику — беда. Его просто заставили, задвинули туда все эти кожиновы, эти бондаренки, эти аннинские, которым все время что-то надо съесть. Они едят, едят, едят, и никогда не забывают, что это кровь русского слова. И они, в сущности, увели Кузнецова от национальных проблем. Быть туманно-сказочным, туманно-мифическим легко, когда разрушена и потеряна родина, легко, когда растоптан во чреве русской матери ребенок, легко, когда над головой русского воина слава сорвана этими негодяями! А представьте себе, если бы он не ушел с русской дороги? С его силой, энергией? Но он не устоял. А Твардовского ничто не сломило, хотя и он мог бы струсить. Тогда ведь модно было раздавать определения — то ты сын кулака, то ты сын врага народа, то ты брат троцкиста, то ты большевика свояк; у нас вообще ни одного человека нельзя было защитить, потому что всегда для него можно было найти и поставить клеймо ему прямо на лоб.
К сожалению, уже после смерти Юрия Кузнецова были опубликованы его записки о поэзии. Я прочитал, и они меня очень растревожили, потому что по форме своей они выражены гораздо логичней и более лирично, чем многие его стихи и поэмы. Чтобы написать поэму, надо поработать не только в жанре стиха, но и в жанре сюжетной баллады и т. д. И я внимательно прочитал поэмы Юры — «Золотая гора», «Змеи на маяке», «Афродита», «Дом» — они все настолько подчинены туману мифоизации, что они просто неинтересны. Он ни с одной поэмой не справился. «Дом», например. Читаешь, читаешь, нет конца и краю и нет охоты читать:
Два сына было у отца —
Удалый и дурак.
Увы, не стало храбреца,
Бывает в жизни так.
И слух неясный, как туман,
Поведал эту грусть,
Что за свободу дальних стран
Он пал со словом: «Русь!»
Семья сходилась за столом,
И жечь отец велел
Свечу на месте дорогом,
Где старший сын сидел.
Бросала редкий свет она
На стол и образа.
То глупость младшего видна,
То матери слеза.
Недолго младший сын гадал,
Раздался свист друзей,
Уехал и в Москве пропал
По глупости своей.
Ну что? Констатация факта. Необязательность мыслей, которые не должны быть здесь. И дальше:
Была ль причиной дама пик,
Иль крепкое вино,
Или свалившийся кирпич —
Теперь уж всё равно.
И вся поэма в таких отходах от темы, в таких охулковых находках.
— Владимир Бондаренко пишет так: «Юрий Кузнецов — это не просто небожитель нашего поэтического Олимпа. На нашем Олимпе его можно было бы назвать Зевсом… О существовании Юрия Кузнецова, пусть со скрежетом зубовным, но не могут ни на минуту забыть ни патриоты, ни наши литературные либералы».
— Эти вот сержанты, которые с удовольствием бы дежурили возле тюремных бараков, те, что либо сгоняют нас, либо ставят на пьедестал, они очень много погубили поэтов. Они погубили Дмитрия Блынского, прекрасного поэта. Словно в тиски взяли Анатолия Жигулина — я с ним учился вместе на ВЛК, и он так и не выразил себя. Как будто в каких-то расщелинах остался, и голос его еле-еле слышен… Представьте себе волка, он гонится за оленьим стадом, а в нем — сто оленей. Волк обязательно выберет слабого и укокошит его. Вот так и они. Они обязательно выберут слабого человека. Не пристал же Бондаренко к Василию Федорову… Почему?
