Антон Чехов - Статьи, рецензии, заметки. 1881 - 1902
Поедают они у Оливье жирные, двухрублевые обеды, женятся на богатых купчихах, пьют монахор, глотают устриц… И устрицы лезут им в глотку!
Я говорю о благополучно витийствующих прокурорах, плачущих за человека защитниках, добродетельных педагогах, неустанно визитирующих докторах, вообще о всех тех, которые когда-то были «недостаточными» и брали взаймы у Общества вспомоществования недостаточным студентам. Это общество собирается петь свою лебединую песню. Медленно, систематически обираемое в продолжение нескольких лет, оно наконец падает на спину и испускает свой последний вздох, свою последнюю, бессильную, никем не слушаемую жалобу. Господа прокуроры, доктора и педагоги не находят нужным платить обществу свой долг. Некогда им думать о каких-нибудь — фи! — пятидесяти, ста рублях! Они заняты своею сытостью. И устрицы лезут им в глотку!
Лезут и будут лезть. Редки нынче хорошие плательщики, так редки, что хоть в музей их сажай. Недаром мы на платящего долг смотрим, как на полубога… Неужели, господа, чтобы уплатить сторублевый долг, недостаточно одной только нашей обыкновенной воспитанности, а нужна еще какая-то необыкновенная порядочность, из ряда вон выходящая честность? Впрочем, все подобные вопросы стары, как петербургские балерины.
* * *Нужно выбрать самую строгую классную даму, снабдить ее строжайшей инструкцией, разозлить и отправить к нашим московским танцовщицам. Пусть-ка потреплет их хорошенько! Дело в том, что наши плясуньи крайне невоспитанный народ. Они и невежливы и упрямы, что не может быть терпимо в таком крайне благоустроенном обществе, как наше московское. Привожу пример их неучтивого упрямства. Наша дирекция, «непрестанно пекущаяся о благосостоянии вверенного ей края», решила оставить за штатом некоторых балерин. Исполнителями этого решения явились г. Пчельников и его социус Гершельман (жидок?). К чести их сказать, насильственных мер они не употребляли: за шиворот не брали, за полицией не посылали и с лестницы не спускали. Действовали же они, как искусные и гуманные дантисты: учтиво, быстро и, главное, внезапно. Когда танцовщицы во время второго действия подняли вверх левые ноги, чтобы пробежать вдоль всей сцены на носках правых, к ним подошел сторож и заявил им, что они попали в тираж. Ошеломленные танцовщицы попадали в обморок, очнувшись же, нарушили общественную тишину и спокойствие. Они расплакались, раскричались. За них заступился сангвиник «Курьер» и… заварилась каша! Что тут нужно было делать? За Пчельникова и К° нашелся г. Вальц. На опере «Демон», во время апофеоза, танцовщицы, изображавшие ангелов, были сброшены вниз, не помню, с какой вышины, и получили ушибы. И все-таки сопротивляются! Посылайте классную даму… Пусть эта дама зайдет предварительно в баню и возьмет там березовый веник.
* * *Новость приятная, как вчерашняя каша с уксусом или хронический насморк. Болеслав Маркевич переделывает в драму свою длинную, толстую, скучную чернильную кляксу, свою «Бездну». Мало показалось этой размазне места в журнале, так захотелось ей и на сцену. Избавьте, Болеслав Михайлович! Сделайте милость! Даже добродетельным старым девам не по нутру ваша «Бездна», а вы еще хотите «деморализованную» публику ею угостить… Пожалуйста, не надо!
«10. 5 ноября»
Всему свету известна Театральная библиотека Рассохина. Известна она своей таксой, которую сочиняли для Рассохина нарочно приглашенные для этого цыгане и аптекаря. За либретто, состоящее из каких-нибудь 3–4 страничек, дерет она 75 коп., за маленький водевильчик рубль, два… Продает дорого, покупает же по цене, получившей свое начало от князей-татар, скупающих поношенное старье…
Всему свету известен и сам г. Рассохин, как обладатель роскошных фельдфебельских усов и как автор трехактной шутки «Теплые ребята». Шутка эта не особенно плоха, не особенно хороша, не умна и не плоска, а так себе. Написал ее г. Рассохин не для продажи (у него и так много завалящего товара) и не для того, чтобы иметь удовольствие платить 45 процентов администрации Общества драматических писателей, а просто pour plaisir*, «для звуков сладких» и ради славы авторской. Своим произведением он не создал новой школы, не открыл новой Америки и даже не попал пальцем в небо, но, несмотря на это, в нем все-таки сказался великий драматург. Признак всякого таланта и гения — масса завистников, а у г. Рассохина нашлось их больше, чем у Шекспира или Мольера. Когда впервые давалась его пьеса, я сам слышал завистливое шушуканье. Стоят завистники, одним глазом глядят на сцену, другим на фельдфебельские усы Рассохина и плечами пожимают. «Не может быть! — шепчут. — Стилиснул где-нибудь малый!» Скоро зашушукала вся Москва. Робкое шушуканье обратилось в говор, когда один из завистников, некий г. Полушин (человек, издающий «Сатирический листок» и продающий на толкучке горячие блины на постном масле), напечатал в «Новостях дня» письмо, в котором с продерзостью Катилины утверждает, что рассохинские «Теплые ребята» выкроены из его пьес «Папаши» и «Чудаки». Пьесы г. Полушина не стоят и полушки. Мудрено из них выкроить что-нибудь не мусорное, и как умудрился несчастный г. Рассохин выжать из них сок для своей эссенции — трудно сказать. Во всяком случае, будем посмотреть. Дерзкий Полушин отдан под суд. (Не миновать ему Сибири…)
____________________* для удовольствия (франц.).
* * *Судится муза комедии, судится за компанию и муза живописи… В Москве есть богатый еврей, именем Мичинер. У него есть меховой магазин, тот самый, о котором упоминается в одном из романов Писемского. Есть у него пятиэтажные дома и лавки, дающие тысячные доходы. Он богат и славен, но скуп, как купец Кукин. Зиму и лето одевается он в парусинку, питается селедкой и акридами, спит на сундуке и, за неимением дорогой бритвы, бреется, как брился во время оно Дионисий, тиран Сиракузский, — раскаленной ореховой скорлупой. Недавно его посетило несчастье… ужасное несчастье! Родня ли ему посоветовала, минута ли такая подошла, или, быть может, он слишком лестного мнения о своей физиономии, только вздумалось ему писать с себя портрет. Долго он думал насчет портрета и долго не решался. Ведь портрет стоит не гривенник, не рубль, а — страшно сказать — сотни рублей! После долгих колебаний и мучительных сомнений решился он, наконец, обратиться к художнику Кошелеву. Кошелев — это ужасно! — запросил с него 300 руб. Г. Мичинер вздохнул, махнул рукой и согласился: валяй, семи смертям не бывать! Начались сеансы. Сидел г. Мичинер перед Кошелевым, следил за взмахами его кисти и страдал. Мысль о трехстах рублях не давала ему покоя во все сеансы. Когда работа художника была уже близка к концу, он не вынес страданий и последовал влечению своего сердца: послал, чудак этакий, Кошелеву письмо, в котором, жалуясь на жару, попросил отсрочить сеанс на неопределенный срок, а через несколько времени и совсем отказался от портрета. Кошелев подал на него иск в 300 руб. Начался процесс. Г. Мичинер мотивировал на суде свой отказ тем, что портрет якобы не похож на него. Однако суд не согласился с ним и, выслушав экспертов, состоявших из наших знаменитостей, постановил взыскать в пользу Кошелева с Мичинера 300 руб., а портрет передать ему же, Кошелеву, для уничтожения. И портрета нет, и 300 руб. пропали. Большего несчастья и представить себе невозможно! Вот вам злонравия достойные плоды!
* * *Судится муза живописи, судится и муза музыки. Все музы под судом. Положительно мне следовало бы назвать эти заметки «Осколками Парнасской жизни»! Великий Гёте, говорят, иногда приходил в такое приятное настроение духа, что позволял себе бить каменьями уличные фонари. Наш Грибоедов въезжал в дом верхом на лошади и, кажется, вверх по лестнице. Шекспир неоднократно был уличаем в браконьерстве. Великий Аверкиев в прошлом году подрался с кем-то. Из сих примеров явствует, что великие люди, когда они не у дел, такие же миряне и суетники, как и мы, грешные. Поясню это положение еще одним примером. На днях наш известный «демон» Корсов, похожий, впрочем, более на матерого дьякона, чем на демона, упек на четыре дня в полицейский дом известного баритона Закжевского. Упек он его за клевету. Клевета, к чести ее сказать, весьма интересна. Г. Закжевский написал письмо, в котором, констатируя существование в наших театрах клики наемных шикальщиков, указывал на своего товарища г. Корсова, как на организатора этой клики. Интересен и самый судебный процесс, затеянный г. Корсовым. На суде помимо судьи, истца и обвиняемого присутствовали: адвокат Вульферт, бойкий и игривый, как только что откупоренные кислые щи; адвокат Харитонов, положительный мужчина, видимо не желающий подражать в бойкости г. Вульферту; студенты, дающие показания, которые могли только смешить, но не освещать дело; дамы, машущие платками, репортеры, бонвиваны, городовые и проч. Невидимо присутствовал московский фельетонист «Нового времени» г. К., приятный мужчина с голубыми глазами, во все время процесса игравший роль чего-то вроде «голоса из оврага». В камере была давка, как в бочке с сельдями. За неимением свободных мест дамы сидели на плечах своих супругов. Было два разбирательства. На первом был констатирован факт существования в Москве клики наемных шикальщиков и разоблачен псевдоним нововременского фельетониста г. К. На втором был прочитан приговор, уснащенный «аплодисментами». Г. Закжевский подал в мировой съезд, и, таким образом, будет третье разбирательство.
