Витаутас Петкявичюс - Корабль дураков
Во время первого заседания меня пригласил премьер Сакалаускас и сказал:
— Когда выводили солдат, меня никто не спрашивал, поэтому
Совет Министров сюда не впутывай. Я был против. Ты знаешь, кто отдал приказ?
— Знаю.
— Ну и заворачивай оглобли в ту сторону, только смотри, не опрокинься на повороте. Кого нужно, я предупрежу.
Заместитель министра внутренних дел Мисюконис положил передо мной «План мероприятий», на котором красовались его резолюция и подпись. План был подготовлен начальником Вильнюсского управления милиции Матузанцем.
— План я подписал, но приказа применить бананы и слезоточивый газ не отдавал. Это приказал второй секретарь ЦК Митькин. — Где приказ?
— Его нет. Все было по телефону.
Его слова подтвердил и заведующий отделом ЦК КПЛ Гержонас, но со слезами:
— Петкявичюс, мне 39 лет, у меня двое детей… Ты знай, но не выдавай. Мне тоже нужно жить.
Для вида отправились во второй полк. Его командир Станчикас был откровенен:
— Я солдат. Если будет приказ, выведу снова.
Он показал склад, где хранились щиты, бананы и газовые пакеты «Ромашка», из которых во время операции были использованы только два. Их могли применить и сотню, поскольку пакетов никто точно не считал.
— Они постоянно портятся, отмокают, аэрозоль оседает, поэтому одни уничтожаются, выбрасываются и заменяются другими.
Весь наш улов — синяки на теле и под глазами платного провокатора Андрейки, но все — по уважительной причине: заявления четырех солдат, о том, что этот, по их словам, придурошный тип пинался, дрался, ругался, и, соответственно, четыре справки врача о легких телесных повреждениях служивых. Кроме того, Терляцкас и «Саюдис» собрали заявления девятнадцати человек — тому прыснули в лицо неизвестным газом, тот получил пониже спины, а того протащили по улице. Самое большое доказательство противоправных действий — выпущенный Озоласом плакат. Очень скоро он попал в зарубежную прессу.
В отснятых видеоматериалах тоже ничего нового. Одна брошенная бутылка, один никого не задевший кусок брусчатки, а крови – ни капли. Представленные прессой лужи крови газетами и надо было вытирать. Но важно не это. Интересно, что в работу комиссии попытался вмешаться генерал Эйсмунтас. Он несколько раз довольно подробно изложил, что следует отразить в наших выводах. Мы вежливо выслушали, но все сделали по–своему.
— Перед государственной комиссией все опрашиваемые равны, заметил я ему.
Генерал сильно рассердился и после каждого предложения становился все более официальным и холодным. Я понял, что обзавелся еще одним врагом. Эта догадка вскоре подтвердилась. С того раза все свое влияние на государственных мужей генерал обратил против меня.
Странно, что на второе или третье заседание явился и скрывающийся Терляцкас.
— Я верю вам, — сказал он мне и Казимерасу Мотеке, который в конце концов разъяснил этому гиганту мысли, что юридическая сторона в деятельности Лиги свободы Литвы является самой слабой.
— У меня нет юристов, признался Антанас.
— Их можно найти и среди нас, — расщедрился Казимерас.
В тот период он очень активно собирал все нужные для его общественной деятельности баллы, из которых сколачивал стойкое прикрытие своего прошлого.
С ним вдвоем у меня дома мы писали выводы комиссии, когда не ожиданно зашел Ландсбергис. Он еще раз изложил позицию генерала.
— Не твое дело, — лопнуло мое терпение. — Когда все члены комиссии подпишутся, сможешь критиковать, а пока посиди и посмотри телевизор.
— Вы подставляете «Саюдис» под топор. Не надо придавать чрезмерного значения хулиганам Терляцкаса, — повторял, как заведенный, профессор.
— А тебя кто уполномочил? Эйсмунтас?
Когда эмиссар ушел, Мотека спросил:
— Ты чувствуешь, он слово в слово пересказывает мысли Эйсмунтаса?
— Я разозлился, поэтому не обратил внимания.
— Я юрист, так могут говорить только люди из моего клана. Кроме того, откуда ему известно, что план подготовил Матузанец и что министр Лисаускас ни при чем?
Дальше выяснять не потребовалось, потому что уже на следующий день Шепетис знал, что в «Саюдисе» имеется «и другое мнение». Это мнение поддерживали все соглядатаи Ландсбергиса, кроме Озоласа, которому за «фашистский» плакат Митькин собирался устроить хорошую баню и привлечь к уголовной ответственности. Наша комиссия не угодила ни одной из сторон. Словом, отмывая чужую свинью, мы сами порядком вымазались, но обрели и друзей. За нас горой встал Бронюс Гензялис.
С Бронюсом я познакомился на комсомольской работе. Я вез его в Пакруойский район рекомендовать для работы с молодежью. Дорога была дальняя, в Шяуляй нужно было пересесть на узкоколейку, поэтому разговорам не было конца. Бронюс понравился мне широтой взглядов, достаточной самостоятельностью, начитанностью. Хотя был инвалидом, лишиввшись ноги еще в детстве, но из–за этого не комплексовал.
— Кого ты мне привез? — разозлился первый секретарь райкома партии Швамбарис. — Не смогу ни послать его в деревню, ни посадить на мотоцикл.
Он позвонил в Вильнюс, но ничего не добился. Тогда поступил еще более «по–швамбарски» — во время конференции приглашал комсомольцев в свой кабинет и требовал, чтобы они вычеркнули Гензялиса и записали меня.
Привезенного мною кандидата «провалили», но и меня не выбрали, так как я вовремя узнал о заговоре. Не понимаю, по какой причине, на обратном пути Бронюс излил на меня всю горечь поражения. Я не сердился, только успокаивал новичка:
— Бывает и хуже, поэтому не переживай. Насколько мне известно, тебя предложат в родной Тракай. Это ближе к Вильнюсу, к электричке, поэтому тебе, заочнику Московского университета, будет даже лучше. А насчет моей карьеры ты, брат, перегибаешь. Для заведующего отделом ЦК комсомола пост секретаря Пакруойского райкома был бы тройным понижением.
Он успокоился и подробно рассказал мне о себе. Его дед, кузнец помещика Монкевича, влюбился в литовку, принял крещение, а отец, настоящий католик, сошелся с революционерами, был подпольщиком. В первые советские годы был председателем исполкома Тракайского уезда. Во время войны партизанил и погиб как настоящий воин…
Но больше всего мы говорили о философии. Наши мысли во многом совпадали. Меня удивляли его откровенность и смелость, когда он с большой иронией говорил о всепобеждающем марксистско–ленинском учении. Особеннно он издевался над грубым атеизмом, который тогда еще называли воинствующим.
— Маркс — экономист, философ, но ни в коем случае не пророк, утверждал он. Потом мы перешли к насилию, называвшемуся тогда «великим ускорителем» или «повивальной бабкой» революции. Представь, бога нет, а культ есть, религия — опиум для народа, а везде мы молимся на партию…
Волей–неволей наш разговор перешел на саму систему. Бронюс принялся ее ругать. Делал он это очень осторожно, по–философски, бросая исподлобья взгляд и изучая меня. Я молча слушал, тоже сомневаясь в его искренности. Мне его критика казалась поверхностной, начетнической, с выпирающей «самиздатовской» подкладкой. Когда он иссяк, я стал возражать:
— Советская система идеальна. Советы — самая широкая возможность участия в управлении государством для всех слоев населения. Демократический централизм — тоже не выдумка большевиков. Советы — это идея, порожденная самой революцией в процессе сопротивления и борьбы. Это проверенный метод, потому он и победил. Вся беда в том, что большевики эту систему упразднили, ввели только одностороннюю диктатуру, абсолютизировали централизм и все подвесили на культ вождей. Сверху вниз эта система работает отлично, а направление снизу вверх подавлено, поэтому воля, мудрость народа никак не могут пробиться через броню партократии и силовых структур…
Я запомнил этот разговор потому, что подобным образом мы поступаем и сегодня. Мы только делаем вид, что избавились от этой порочной системы. Партократия снова у власти. В Литве члены раз личных партий не составляют и двух процентов от общего числа жителей, имеющих право голоса, но свою волю они навязывают всем, поскольку кандидатуры в Сейм могут выдвигать только партии. А несколько человек, пробившихся к власти самостоятельно, ничего существенного сделать не могут. Это настоящие современные диссиденты, поскольку вся интеллигенция, академический потенциал, творческие организации, профсоюзы от этого процесса отодвинуты в сторону. Кто из серьезных людей может вступить в какую–нибудь консервативную, социал–либеральную или социал–демократическую партию? Все они — только пародии на партию, инкубаторы карьеризма, протекционизма и своеволия, а их лидеры – политические чучела. Создаваемое на таком циничном «демократическом» фундаменте государство не должно и не имеет права на существование.
На подобные темы мы с Бронюсом дискутировали довольно часто, поэтому и в «Саюдисе» симпатизировали друг другу. Может быть, только отдающие практицизмом шараханья Гензялиса от одной набирающей силу группы к другой производили неприятное впечатление, но везде он старался привнести свое рациональное философское зерно.
