Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Эх, кабы в бане да потереть бы спинку Мане… А так, сижу в парной, и нечто радостное случается со мной…
Поставлен В ознаменование победы
Отчего-то это здание, воздвигнутое на семи московских ветрах, могучее, массивное, так и хочется сказать — широкоплечее, напоминало мне старого, заслуженного генерала, застывшего на смотру, невозмутимо взиравшего на происходившее вокруг…
Мальчишками мы часто бегали к Манежу машины смотреть. Знали, что в нем правительственный гараж размещается. Когда высокие и широкие ворота распахивались и слегка приоткрывалось загадочное, тускловато освещенное внутреннее пространство, дыхание перехватывало — таким величием и государственным значением дышало здание… А уж когда из ворот сверкающие машины скатывались, тут просто праздник, парад открывался! Повезет, так длинный, приземистый, похожий на ухоженную таксу «Хьюлетт-Паккард» можно увидеть или «Бьюик» — ни дать ни взять божья коровка, разве что не конопатая. Ну а в основном, конечно, обитали в том дворце-гараже довоенные «эмки» и роскошные «ЗиСы». Вот таких небожителей сиятельному Манежу на своем веку пришлось потерпеть.
Выстроить Манеж (экзерциргауз) надумал Александр I. Он собирался заехать в Москву осенью 1817 года и велел к тому сроку здание возвести. Условие стояло одно: внутри должен свободно развернуться пехотный полк. Хотелось царю, чтобы здесь парадом пехота ходила, полковые оркестры гремели, чтобы кавалерия имела возможность свою мощь показать. Что и говорить, задача перед архитекторами и инженерами стояла необычайная, сложная.
Строился Манеж по проекту знаменитейшего инженера, генерала А. А. Бетанкура, а всю архитектурную отделку доводил великолепный О. И. Бове. Со стройкой — первой столь крупной в послепожарной Москве — спешили, торопились успеть к празднованию пятилетия победы над Наполеоном.
Задумывалось, что экзерциргауз, как тогда Манеж называли, станет одновременно и памятником Великой победы. Потому и замысел величествен, потому и размах грандиозный, по тем временам — небывалый. По праву гордились создатели и москвичи: во всей Европе, а может, и в мире даже не было такого выдающегося сооружения. Почти пятьдесят метров пролета — и ни единой опоры внутри. И вдобавок решен проект исключительно в деревянных конструкциях перекрытия. Смело, необычно по тем временам.
Манеж
С самого начала предполагалось, что в экзерциргаузе будут проходить военные смотры, парады, и на его открытии 30 ноября 1817 года сводный гвардейский полк числом в две тысячи человек маневрировал под этими сводами — под оркестр делал проходы, — перестраивался, менял направление продвижения — короче, парадом ходил, как по площади. В газетах писали тогда: «…Огромности, архитектуре и конструкции кровли точно в Европе нет подобного!»
А потом чего только не было в стенах Манежа. Цирковые представления, ярмарки, концерты, на которых до 12 тысяч собиралось, даже трек устраивался и проводились соревнования велосипедистов. Но это еще ничего: народные гулянья проходили в Манеже. Колоссальный зал тогда убирался разноцветными гирляндами, цветами, флагами, сколачивались многочисленные подмостки для выступления акробатов, куплетистов, хоров, фокусников, повсеместно торговали питьем и закуской — в праздничный город превращался Манеж.
Ну и, конечно, выставки самые разнообразные — от «домашних», московских, до международных: первая Российская сельскохозяйственная, первая в России международная автомобильная выставка, смотры собак, цветочные ярмарки, художественные вернисажи — все, что ни выдумать, — все когда-нибудь да побывало в Манеже.
Сам же Манеж ветшал и ветшал… Перед Великой Отечественной войной старые деревянные стропила заменили стальными, а в 1957 году из опасения, что перекрытия могут обрушиться, поставили с полсотни стальных нелепых колонн. И все. Лишился Манеж самого главного: своей неповторимой сущности — высоты, простора, воздуха… Самобытность пропала…
Да, одна болезнь гложет старые дома и старых людей: болезнь под названием старость. И если для людей она неизлечима, нет от нее никакого спасения, то хотя бы творения их рук, вот как Манеж, от разрушительной старости все же можно было спасти.
Так казалось, но не спасли, не уберегли…
Нещадный пожар, разразившийся 17 марта 2004 года, уничтожил в этом знаменитом памятнике эпохи классицизма все, что только огонь может вообще уничтожить.
На следующий день рано утром я был возле Манежа, ходил вокруг, делал снимки, и сердце сжималось болью за этот памятник… Еще не уехали пожарные, и дым струился из его разверстого чрева. Казалось, не одинокое здание уничтожил огонь, а целый город…
Но стены выстояли, даже барельефы на них сохранились. Могучие стены огонь не смог одолеть. И затеплилась надежда: нет, не уничтожен Манеж и только время потребуется, чтобы его возродить.
Восстановительные работы начались сразу после пожара. В числе первых на пепелище пришли и археологи. Главный археолог Москвы Александр Григорьевич Векслер рассказал, что в XII веке на том месте, где Манеж построили, стояла слобода охранного Стремянного полка. От нее, конечно, ничего не осталось, кроме единственного сруба, зато высотой в двадцать венцов.
Множество всяких находок удалось сделать в Манеже: три с половиной тысячи разных предметов — топоры, стрелы, изразцы, двуручный меч времен осады Тохтамышем Москвы (1382), замечательный клад золотых, серебряных и медных монет. Особо удачной находкой можно считать двухрублевую монету петровского времени — таких сохранилось мало.
Отдал нам старый Манеж все, чем владел и что скрывал в своих недрах и стенах многие века.
Завернул в трактир — устроил себе пир!
Отчего в России всегда любили трактир… То ли оттого, что давал он мужичкам возможность хоть на краткое время оторваться от заурядности жизни, от забот отряхнуться, вкусно и сытно поесть за ерунду какую-нибудь, а потом снова кинуться с головой в бурное коловращение жизни. Сам дух трактирный к себе привлекал — гул возбужденных голосов, несущийся со всех сторон, аппетитные запахи привычной еды, громкий смех, неожиданно возникающий и внезапно обрывающийся, взмыленные, неутомимые половые, виртуозно снующие между столами… Здесь всяк равен всякому. Потому что каждый здесь в круге своем. В своей тарелке. Вот что такое — трактир.
Не было, наверное, русского писателя, не любившего в трактир заглянуть. Жизнь там открывалась естественной своей стороной, и всякий поневоле становился ее наблюдателем: дух всеобщего компанейства, когда любой готов был открыть душу любому, оказавшемуся рядом, за столом со стопкой в руке.
Гиляровский, как никто другой, знал московские трактиры, любил по ним побродяжничать, а то и уединиться с блокнотом где-нибудь подле окна. И очень много писал о них.
В конце XIX и в начале XX века трактиров в Москве было видимо-невидимо — тьма! На любой вкус были трактиры. Один из них — в самом центре, в Столешниковом — на том месте, где теперь дом № 6, облюбовали извозчики, другой — возле Савеловского вокзала — сапожники. Существовали и совсем уж простецкие трактиры, куда захаживали даже миллионщики — московские миллионеры и сидели не в кабинетах, хотя и таковые имелись, а в общем зале, среди самого обыкновенного люда, из которого и сами вышли когда-то.
Среди старейших в Москве, чисто русских трактиров Гиляровский в первую очередь называет три только, существовавших еще с первой половины XIX века: «Саратов», трактир Гурина и заведение Егорова. Понятное дело, ни от одного из них и следа не осталось. Даже и домов, где помещались они. Но в свое время славились и почитались, как никакие другие. Даже переходя из рук в руки, меняя хозяев, сохраняли эти заведения свое первостатейное положение. Потому что традиции, налаженную кухню со своими, доморощенными рецептами более всего берегли. Как, к примеру, трактир Ивана Тестова, перекупленный с согласия его хозяина, миллионера Патрикеева, у зазевавшегося Егорова. Слава тестовского трактира забила всех! Особенно любим он был у театральной публики, в очередях стоявшей у входа в него после спектаклей.
Подбор обслуги в трактиры всегда считался делом ответственным, тонким. Так повелось, что набирали в трактирную службу поначалу, с давнего времени, «ярославских водохлебов» и только потом — из окрестных Москве губерний. Половых готовили несколько лет из неумелых мальчишек, привезенных в учебу родителями. И порядок был такой, не обойти: сначала определяли на год в судомойку. Если молодой человек проявлял сметливость, его переводили в кухню — вникать в подачу кушаний. И здесь ему открывали таинство: какое блюдо как называется и что к чему подавать — вино какое, соусы и всякое прочее. Полгода отводилось на постижение этой премудрости. Но и это не все: еще четыре года мальчик бегал в подручных — учился принимать заказы, убирал со стола, накрывал и лишь на пятый год, накопив полдюжины белых рубах из мадаполама, а лучше — дорогого голландского полотна, переводился в половые. К тому времени он уже понимал, что рубашки всегда должны сиять белизной — упаси Бог, пятнышко, и быть тщательно выглаженными.
