Владимир Муравьев - Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Соседний юрасовский дом в 1925 году занял образованный Наркомпросом изотехникум — средняя профессиональная художественная школа. Поскольку это произошло в тот год, когда отмечался юбилей Первой русской революции 1905 года, то оно получило название Московское художественное училище «Памяти 1905 года». Необходимость создания такого училища диктовалась тем, что в ранее выполнявшем эту роль Училище живописи, ваяния и зодчества фактически прекратилось преподавание основ мастерства и, главное, реалистического рисунка. Авангардистский Вхутемас воспитывал в учащихся смелость, фантазию, но не давал систематических знаний ремесла и тем самым вел их к печальному и трагическому окостенелому перепеву юношеских попыток, дерзаний и — в результате — к бесплодию. Будущее показало верность такого прогноза.
Московское художественное училище ставило своей задачей продолжение традиций отечественного реалистического искусства и московской школы живописи. Среди его преподавателей были художники старшего и среднего поколений, многие из них получили образование в Училище живописи, ваяния и зодчества, а некоторые и преподавали там до его преобразования во Вхутемас.
Большим уважением и любовью учеников «Училища 1905 года» (так его сразу стали называть в живой речи) пользовался Василий Николаевич Бакшеев — известный пейзажист из славной когорты передвижников. Он был живой связью современности с русской живописью XIX века. Бакшеев часто приглашал учеников в свою мастерскую, показывал рисунки и эскизы своих друзей — Левитана, Нестерова и других художников. Его дом был настоящим музеем.
В «Училище 1905 года» преподавали Н. П. Крымов, П. К. Петровичев, А. М. Герасимов, П. И. Радимов, В. А. Шестаков, М. В. Добросердов и другие известные мастера. Характерной чертой их преподавания было то, что они создавали творческую атмосферу, которая захватывала и учеников. «Крымов к ученикам относился по-отечески, но вместе с тем очень требовательно», — вспоминает бывший ученик училища Н. К. Соломин. Другой выпускник училища Н. С. Бабин вспоминает о преподавании рисунка Л. А. Шитовым: «Помнится, он непрестанно мучил нас тем, что заставлял приносить к каждому занятию зарисовки. Причем число их непрестанно удваивалось. Сколько ни приноси — все мало! Постепенно мы вошли во вкус и начали делать наброски всюду: в троллейбусе, в поезде, в толпе, на улице, в любую погоду, — нам нравилось работать! Это было какое-то наваждение: день начинается, а ты уже за карандаш. Ночь наступает, а ты думаешь, что завтра будешь рисовать. Когда повзрослели, поняли, что учитель развивал в нас таким образом наблюдательность, тренировал память. Хорошее было время!»
О. Дмитриев и В. Данилова. Н. В. Гоголь читает комедию «Ревизор» московским литераторам и актерам 5 ноября 1851 года. Офорт 1952 г.
Многим на всю жизнь запомнились уроки Н. П. Крымова и его объяснения значения в живописи тона. «Николай Петрович многому нас научил, — вспоминает Н. К. Соломин. — „Решающую роль в выражении и света, и пространства, и материала играет тон, — наставлял он нас. — Цвет не может быть взят верно, если он ложен в тональном отношении“… Он был поклонником Рембрандта, из русских художников высоко ценил Репина, Коровина, Серова, Левитана. „Они прежде всего не позволяли себе грешить в тоне“, — говорил он о работах этих мастеров».
Старейший московский офортист Олег Алексеевич Дмитриев с юношеским блеском в глазах, несмотря на свой приближающийся к девяноста годам возраст, рассказывает об уроках и постановках Крымова. Дмитриев в «Училище 1905 года» учился на другом отделении, но когда была возможность, шел к Крымову. «Во время перерывов я почти всегда оказывался в аудитории Крымова. Я слушал разговоры его учеников о сути живописи. Основой живописи Крымов считал тон. Если тон взят неверно, то цвет становится простой краской, которая не передает живой природы. Интересные и трудные у него были постановки. Широкая лента белой бумаги сложена гармошкой. Одна плоскость бумаги освещена, другая в полутоне, третья плоскость в тени, четвертая опять белая, но в центре плоскости белой бумаги масляное пятно, а за плоскостью бумаги зажжена свеча.
Очень трудно написать, чтобы масляное пятно от свечи светилось, а бумага оставалась белой. Все это запомнил на всю жизнь». (Несколько страничек воспоминаний написано О. А. Дмитриевым специально для этой главы.)
В «Училище 1905 года» были перенесены из старого Училища живописи, ваяния и зодчества традиции доброжелательного, неформального отношения к ученикам, их защиты от запретительных распоряжений начальственного чиновничества, которых было немало прежде и еще больше стало в советское время.
Олег Алексеевич Дмитриев вспоминает о том, как он поступал в училище в 1935 году: «Надо было заполнить анкету. Секретарем „Училища 1905 года“ был старичок, работавший во времена Серова в секретариате Училища живописи, ваяния и зодчества. На анкете было написано: „принимаются только рабочие от станка“. Я обратился к старичку с вопросом: „Как мне быть? У меня есть справка, что я чернорабочий, а чернорабочий более пролетарий, чем рабочий от станка!“ Старичок раздельно сказал: „Вам русским языком говорят, что принимаются только рабочие от станка!“ Я начал доказывать, что вот, мол, газеты пишут, что в Америке революция не произошла из-за предательства рабочей аристократии, что рабочие от станка по сравнению со мной, чернорабочим, являются аристократами. (Кроме „неправильной“ справки Дмитриев представил автобиографию, в которой написал, что его мать — из дворян. — В. М.) Старичок просто заревел на меня: „Уберите ваши бумажки, отвечайте на вопрос анкеты, как велено!“ Тут до меня дошло, что я просто дурень! Взял ручку с пером и написал: „Рабочий от станка“. Секретарь спокойно это принял, и я отправился в указанную мне аудиторию».
Ряд учеников Московского художественного училища памяти 1905 года впоследствии стали известными художниками и скульпторами, среди них Ю. П. Кугач, О. К. Комов, Н. К. Соломин, А. П. Васильев и другие. На Сретенке училище находилось до 1979 года, затем его перевели в новое здание на Сущевском валу.
За домом 4 вправо отходит Рыбников переулок, в котором в 1810 году снимала дом семья Пушкиных. Дом 8 вскоре после революции был передан Главполитпросвету, и здесь разместился отдел, занимавшийся книгоизданием и книгораспространением. После ликвидации Главполитпросвета в здании остался коллектор массовых библиотек, В 1920-е годы при нем существовал Музей книги.
В доме 10 (до революции принадлежавшем А. И. Юрасову — владельцу кинотеатра) в 1920–1930-е годы находились правление «Союза воинствующих безбожников» и редакции его газет и журналов, основных производителей атеистической грязи, клеветы и доносов, выливаемых на религию и священнослужителей. В честь издаваемого «Союзом воинствующих безбожников» журнала «Безбожник» в 1924 году Протопоповский переулок на 1-й Мещанской (о нем будет речь впереди) был переименован в Безбожный.
Все путеводители отмечают, что дом № 16 по Сретенке в середине XIX века принадлежал жене знаменитого трагика Малого театра Павла Мочалова. Правда, нигде не говорится, бывал ли в этом доме сам великий артист. В 1950-е–1980-е годы в этом доме находился магазин «Лесная быль», памятный не только сретенцам, но и всей Москве. По поводу его закрытия журналистка Наталья Барановская в 2000 году в газете «Клиент всегда прав» элегически вздохнула: «Закрылась знаменитая „Лесная быль“ — даже в самые „дефицитные“ годы там свободно можно было купить медвежатину, лосятину, оленину, всевозможную дичь, орехи, ягоды и прочие дары природы». Она же отметила верный и грустный штрих уничтожения старой Сретенки: «Торговля на Сретенке потихоньку сворачивается. За последние десять лет закрыто 15 булочных…» Далее следует перечень закрытых магазинов, но для того, чтобы понять, что идет процесс вытеснения людей с их малой родины, понятно и по булочным…
О доме № 11, постройки, как можно предположить, конца XVIII или начала XIX века и в котором угадываются черты барского особняка, до революции ходили слухи, что он прежде принадлежал знатному дворянину, замешанному в заговоре против какой-то императрицы и пропавшему без вести. Московские предания, посвященные пожару Москвы 1812 года и пребыванию в ней французов, называют дома в разных районах города, в которых останавливался Наполеон. Среди них указывается и дом № 11 на Сретенке. Известно, что французский император ездил осматривать Сухареву башню, так что вполне вероятно, проезжая по Сретенке и обратив внимание на дом, выделявшийся своим видом среди других домов на улице, он мог заинтересоваться им и зайти.
В начале XIX века домом владеет купец Сушенков, который в 1817 году надстроил его вторым этажом и из дворянского особняка, сделал «доходный» дом, соответственно, переоборудовав. «Это уже не барский дом для раздольного жилья, — заметил журналист в очерке середины XIX века — просто — спекуляция». Помещения первого этажа сдавались под лавки, второго — под жилье. В 1820-е–1830-е годы дом сменил владельца. Им стал купец Сазиков, в прошлом экономический крестьянин, в конце XVIII века выбившийся в текстильные фабриканты. Сазиковы владели домом до 1896 года, затем продали его потомственной почетной гражданке Людмиле Сергеевне Окромчедловой. В справочной книге «Вся Москва» о ней сказано лишь то, что она — «дмвл», то есть домовладелица; действительно, ей принадлежали еще несколько домов в сретенских переулках и других частях Москвы. На Сретенке ее почему-то считали дворянкой, если это действительно так, то ее дом являет собою пример возвращения после векового отсутствия на Сретенку дворянства. Правда, к функции «барского жилья» он не вернулся, оставаясь тем, чем его сделали купцы. В нем находилась «Молочная Чичкина», меблированные комнаты «Гатчина», мастерская модной портнихи Е. П. Зыковой. После революции дом целиком стал жилым, в нем было образовано жилтоварищество. В конце 1930-х годов жильцы были выселены, дом занял Ростокинский райком партии.
