Алесь Адамович - ...Имя сей звезде Чернобыль
Снова лезет в голову, как и когда они, проклятые эти цветы, впервые объявились у нас на острове. Сразу после той прекрасной ночи, для тебя — прекрасной, ну а для Нее? А иначе, почему так совпало?..
Я как-то заговорил с Нею об этом осторожно, исподволь, но Она будто только и ждала этого разговора, прямо-таки закричала:
— Ну что, ну чего ты от меня добиваешься? Теперь я уже хотела бы, чтобы были эти отвратительные цветы! Но только чтобы на самом деле! И даже крысы, пауки! О боже, я же и виновата! Нет моей вины. Потому что ничего нет. Неужели ты до сих пор не понял: ведь нас нет, нет, нет!..
11
Не прошло и минуты, как на ложе возлег супруг, появившийся немного раньше обыкновенного, и, обняв ее, еще плачущую, так ее вопрошает: «Это ли обещала ты мне, моя Психея? Чего же мне, твоему супругу, ждать от тебя, на что надеяться? И день и ночь, даже в супружеских объятиях, продолжается твоя мука. Ну, делай как знаешь, уступи требованиям души, жаждущей гибели».
— … Сегодняшняя битва ведется без пощады!
— И с этими словами она поднимается на кровать и медленно опускается надо мною на корточки; часто приседая и волнуя гибкую спину свою сладострастными движениями, она досыта накормила меня плодами Венеры Раскачивающейся; наконец, утомившись телом и обессилевши духом, упали мы в объятья друг друга, запыхавшиеся оба и изнуренные.
Апулей. «Метаморфозы, или Золотой осел».— Милая, тихо, он услышит.
— И пусть. Если он, правда, здесь.
— А где же ему быть? Ну, вот мы, ну вот же было только что!.. Ты не Венера Рождающаяся, ты — Буйствующая!
— Прости, — Она засмеялась, спрятав лицо, — ты делаешь меня такой, а сам тайком осуждаешь.
— Да, да, обязательно!
— А знаешь, какие теперь у меня сны? Скалы вокруг, скалы, я совсем одна, но мне хорошо, потому что я знаю — это не скалы, не камни. Выступают из скал, гроздьями кверху ползут ножки, ручки, попочки такие детские, головенки, я хлопочу возле них и совсем не удивляюсь что они каменные, мои дети…
Ночью мы проснулись на голос Третьего, он чем-то громко поражался, звал и нас посмотреть. В проеме пещеры странный льющийся свет, яркий, ярче, чем от немых молний. Выползли наружу и сразу точно под водопадом оказались — свет льется, падает с неба как бы обручами. Мерцающие обручи света, какого-то сухого, электрического, плавно сползают с неба, а другие им навстречу как бы взлетают. Северное сияние! Не раз наблюдали, всплывая где-либо на Севере. Ну а где теперь не Север? Но что сделалось с нашими мрачными стенами! Женщина прямо зашлась от восторга. Игра, сумасшедшие переливы красок и цветов, богатства, никаким пещерам Аладдина и не снившиеся! Точно все драгоценности Земли, да нет — Вселенной вдруг выступили, как роса. И самая чудесная капелька — Женщина, руками обхватившая житный сноп своих волос, прячась за него от наших взглядов. Она смотрит на «драгоценные» стены, мы таращим глаза на Нее и сообща охаем все громче и дружнее. Но только всё вокруг — обман, игра света на кладбищенских стенах, и лишь Она — живая красота, единственная, последняя. Как тут не молиться? Не понимая, почему мы не смотрим, куда Она смотрит, сердито теребит нас:
— Да гляньте же, посмотрите?
И мы тоже оглядываемся на бездонные толщи зимней сажи, на которой, как на черном бархате, выставлена, сияет обманная лавка джиннов.
— Драматург решил поразить световым эффектом, — объявляет Третий.
— Обычно это делается перед новым фабульным ходом.
— Да не болтайте вы, смотрите!
И вдруг я увидел что-то такое… Мы все трое не двигаемся с места — он, Она и я, конечно. Но я вижу (закричать готов, показать и Ей и ему!), как двое, отделившись, уходят от нас: голова и руки Женщины на плече ее спутника, а волосы падающей волной окутали их тела, ступают осторожно, как сомнамбулы, лунатики.
Я чуть действительно не воскликнул: «Смотрите, смотрите!» (Удержало только опасение, что как с желтыми цветами получится: кто-то видит, а кто и нет!) Но когда глянул на стоящих рядом Ее и Третьего, сражен был еще больше, голос мой пресекся. Я не просто глаза их видел: («Ты?» — «Это же я, я…») мог поклясться, что увидел два луча света, которые пересеклись и трепещут, как крылья мотылька.
Оглянулся — тех, уходящих, уже не было.
12
Женщины: ведь это как бы даже не люди, а какие-то совсем особые существа, живущие рядом с людьми, еще ничем никогда точно не определенные, непонятные, хотя от начала веков люди только и делают, что думают о них.
Иван БунинЯ здесь, наверху, а они вдвоем там, на берегу моря. Это так не соответствует ситуации: как раз меня сбросили вниз. Ей для этого и слов не понадобилось. Ушла, увела с собой Третьего, и всё. Все дела. Теперь не он, а я — третий. Вот так. Немного времени понадобилось надорванному оборваться. Но только когда, когда это началось? Я уже готов думать, что в то самое утро, когда объявились проклятые цветы. Третьего тогда еще и в помине не было. Всё и тянулось и даже считалось любовью, счастьем потому лишь, что Она себя еще не знала, не понимала. Просто хотела любить, сильнее всего хотела этого, но как и что оно означает — с чем Ей было сравнивать? Что теперь у Нее — тоже неизвестно. Хотел бы я. чтобы объявился еще кто-то, Четвертый, Пятый, тоща, может быть, и Третий узнал, испытал бы то, что испытываю я. Я уверен, что именно ему не хочу уступить, а если бы кто-то другой и. главное, если бы не было такого откровенного предательства…
Новая пара, семья, перебралась вниз, к морю, там у них шалашик, стыдливо повернутый лазом от меня (хоть на этом спасибо!). Не сговариваясь, не подписывая «конвенции», поделили водопад и его дары, «последние дары природы»: я хожу туда лишь после них, когда вижу, что молодожены приняли душ и спускаются к себе.
Ну не убивать же нам друг друга. Это-то хоть ясно — после всего, что было. Не одни только литосферные плиты-континенты от ядерной пальбы сдвинулись, по-крокодильи наползая, друг на дружку, сдвинулось и в мозгах что-то, не полные же мы кретины! Тут всё ясно. Но кто бы мне подсказал, как быть теперь мне и как жить втроем на этом островке? Теперь он не подарок судьбы, а западня, ловушка, с него не уйдешь, не уедешь, не уплывешь. А то бы (иногда детская такая мысль) поплыть, и вдруг окажется, что стены ядерной тьмы не настоящие, что горизонт отступал бы, отступал, как неизвестность перед Магелланом, Колумбом, и заново бы открылся мир, снова чистый, снова прекрасный, каким он был всегда, хотя люди этого не знали… О, как бы мы по-другому в нем жили, уже зная! Легко сказать, попробуй по-другому здесь, хотя бы на этом островке! И не шестью миллиардами, а втроем. А может, мы для этого и оставлены (каким-нибудь Автором какой-нибудь пьески), чтобы проверить лабораторно: есть ли смысл и надежда, не кончится ли всё тем же?
Каждый день, каждый миг видеть их там, стирающих следы наших с Нею счастливых дней и ночей, — нет, это выше сил человеческих! Порой, кажется, что я наблюдаю со стороны то, что было у нас с Нею и что как бы продолжается, — с ума можно сойти! Иногда слышу Ее голос, смех, обращенный ко мне, несколько раз сам откликался смехом, бешеными ударами сердца — и тотчас правда падала на меня камнем.
Вот они вернулись «домой» (все мои мысли о них какие-то закавыченные, мстительно не признающие прямого смысла), сбежали вниз, размахивая мешочками с рыбой, держась, как дети, за руки, шумно помогая и мешая, друг другу. Швырнули добычу к костру, всегда дымящемуся возле шалаша, и побежали к воде, разгоряченные. Он, хотя бы, в своих розовых, Она же с себя всю одежду на бегу срывает, затаптывает ее, как последний стыд.
Мне уже не хочется и к водопаду идти, лежу на скале, будто прикованный и смотрю на них неотступно. Вот так и будет всегда? Тут и орел не нужен, клюющий печень. Каким только Богам слать проклятья? Вот он выбрался на берег первый и направился к костру (будет готовить завтрак?). Она подобрала голубое трико (вижу, что посмотрела в мою сторону: вспомнила, вспомнила!), он вернулся и взял Ее за руку, легко подхватил и понес, а волосы, а руки и ноги Ее блаженно-мертво свисают к земле.
И тут же, не успел я оглянуться, они уже за шалашом, и завтрак им не нужен — нырнули и исчезли. Только Ее костюм миротворчески голубеет на крыше.
Ну что, будешь наблюдать дальше? И ты себя не презираешь?..
Кто-то есть, есть за всем этим! Большой, видимо, юморист этот ваш Великий Драматург, вон какие ходы и мизансцены! Да нет; не смешно, маэстро, скорее — пошловато! Никто тебе этого не говорил? Так я скажу. Неплохо, однако, устроился: Сам — автор, Сам — режиссер, Сам — цензор. Что ни создал — Сам же себя и похвалил: «… и увидел, что это хорошо!» А если со стороны, то куда уж пошлее! И этот шалашик, и воровски заползающие в него на глазах у мужа любовники. Действительно гаденькое слово! Но теперь, конечно, таким Ей не кажется.
