Сергей Кара-Мурза - Манипуляция сознанием 2
Поскольку механизм создания заданной атмосферы исключительно эффективен, хоть и требует определенных затрат времени, он применяется достаточно часто.
Сегодня любой центральный телеканал является средством создания заданной информационной атмосферы, проецируемой на всю зрительскую аудиторию. Чтобы разобраться в этом, достаточно взглянуть на «общий тренд» телепередач современного российского телевидения. Подавляющая часть телепередач — яркие, крикливо-пестрые, отвлекающие внимание и нагоняющие на зрителя ощущение «вечного праздника, который всегда с тобой». Телешоу, сериалы, переполненные глупостью передачи (реалити-шоу типа «Дом», «Фактор страха», «Большие гонки» и пр.), «концерты» вопиюще-бездарных «Фабрик звезд» — все это отупляет зрителя, прививая ему «непритязательный вкус» и приучая «жрать то, что дают, и быть довольным». Одновременно зритель привыкает к устойчивому ощущению, что «у всех вокруг все нормально, страна отдыхает и веселится». Кроме того, что в данном случае срабатывает прием «приведенный вывод», зритель погружается в атмосферу безмятежного спокойствия — что бы ни происходило в стране на самом деле. «Объективная информация» — репортажи о чудовищных терактах и голодающих людях, данные о разрушенной промышленности, армии, космосе и науке — все это «сглаживается» наводимой «заданной информационной атмосферой»: есть отдельные недостатки, но в основном у нас все хорошо! Создание такой атмосферы призвано усыпить гражданское чувство или просто инстинкт самосохранения населения: пусть не догадываются, что происходит вокруг них на самом деле, пусть спят у телевизора, убаюканные телевизионной птицей Феникс…
Ранее создание заданной информационной атмосферы использовалось для разрушения политико-идеологических устоев советской системы. Например, нормальному человеку, только что посмотревшему фильм «Иди и смотри», практически невозможно вложить в сознание мысль о том, что «СССР бездарно выиграл войну», и «если бы воевали похуже — пили бы сейчас баварское пиво»… Он просто не примет эти информационные установки; после просмотра такого фильма они вызовут у него омерзение.
Однако если до этого долго и кропотливо лить грязь на образ подвига советского человека в Великой Отечественной войне, вымазывать грязью имена Зои Космодемьянской, Александра Матросова, снимать фильмы о том, что воевали солдаты исключительно благодаря заградотрядам, а блокаду Ленинграда инициировал Сталин, чтобы уничтожить побольше ленинградцев (чем-то они его сильно достали), — постепенно эта отрицательная информация скапливается в сознании реципиента. В какой-то момент ее количество может перейти в качество, и человек перестает воспринимать историю Великой Отечественной так, как он делал это раньше. В этом случае вбрасываемые информационные установки («зря воевали с немцами — нужно было сдаться и не защищать нецивилизованную страну и преступный тоталитарный режим; тогда жили бы сейчас, как в Германии») падают на благодатную почву. И еще одним бастионом, защищающим страну от развала и деградации, становится меньше…
Вот более детальный пример создания заданной информационной атмосферы. Период во время и после разрушения Советского Союза и создания на его обломках мародерской по сути своей новой политико-экономической системы требовал от организаторов данной акции введения населения России в состояние устойчивой депрессии и «социального ступора». В таком состоянии люди в принципе не способны отстаивать какие-либо коллективные, групповые интересы, кроме исключительно узких, личных. Находясь в таком состоянии, люди не могли активно сопротивляться разрушению среды их обитания, даже невзирая на то что это разрушение несло угрозу жизни им лично и их близким.
Оптимальным средством введения общества в такое социально-депрессивное состояние являлось создание массовой информационной, а зачастую даже неуловимой для каждого конкретного человека атмосферы подавленности, безысходности, апатии и отсутствия «жажды к жизни». Над созданием подобной информационной атмосферы в стране работала «волна» телесериалов и кинофильмов о преступном мире и бандитизме, захлестнувшая отечественные экраны с середины 90-х годов. Вал фильмов, начинавшихся «Ворами в законе», а продолжавшихся шедеврами вроде «Бандитского Петербурга», «Бригады» и «Бумера» и других, призван был достичь сразу нескольких, необходимых манипуляторам целей. Кроме фильмов, для этого же использовалась массовая криминальная хроника в различных СМИ, демонстрация передач «про жизнь бандитов» (в каких домах они живут, на каких машинах ездят, что едят, где учатся их дети и пр.). Неизменно подчеркивалось: эти люди, так роскошно устроившиеся в жизни, — бандиты, и, хотя все про это знают, никто их тронуть не посмеет. Потому что «законы такие теперь». «Правовое государство»: пока вина не доказана в суде, человек невиновен и не может быть осужден.
Одна из главных задач создания такой информационной атмосферы — «мы теперь живем в обществе, где больше всего бандитов и они сильнее официальной власти» — состояла в том, чтобы приучить общество к тому, что «преступность — это, конечно, плохо. Но она естественна, неизбежна, и жить с ней теперь придется всегда».
Общество должно было с покорностью принять неизбежность массовой, наглой, сильной, сросшейся с властью преступности как реалии «новой России» и согласится на ее «легитимизацию».
Для этого был выбран очень интересный механизм.
Преступников в СМИ показывали как нормальных, обычных людей, с присущими таким нормальным людям странностями и слабостями. Пусть зачастую с отрицательными чертами характера, но именно в быту, «изнутри», в условиях семьи, школы, армии (когда они еще не были преступниками) — то есть именно как нормальных людей. В различных игровых фильмах акцент делался на личностные переживания преступников, на их отношения с женщинами (любовь) и законопослушными друзьями детства (дружба). С началом пропагандистской кампании даже убийц и рэкетиров стали показывать в кругу семьи как любящих отцов и заботливых мужей. Все это приучало аудиторию к тому, что преступность — это нормально; она естественна, и с ней, как ни борись, окончательно не справиться.
До этого периода, по советской еще инерции, даже в начале «демократизации общества», сохранялся советский еще принцип демонстрации образа преступников: преступник в принципе не может быть показан с положительной точки зрения. Он всегда отрицателен, вроде как не совсем даже и человек. А уж если он показан с нейтральной или положительной стороны, то только тогда, когда в итоге он рвет с системой нарушения закона и принимает правила игры обычного, законопослушного общества. Безусловно, это отнюдь не всегда соответствовало действительности — но это задавало в обществе совершенно определенное отношение к преступности (она ВНЕ Закона, Закон с ней борется, и, поскольку он a priori сильнее — победа всегда будет на его стороне). Таким образом общество получало от власти знак: с преступностью мы боремся даже на уровне борьбы видов (ведь преступник — вроде бы даже и не человек в обычном понимании слова).
Но при демократии преступность как бы «легитимизировалась» в сознании общества, исчезал императив «неуклонной борьбы с ней до полного ее искоренения».
Главная задача такой кампании, кроме облегчения существования преступной среде (ВСЕ общество, в том числе и представители правоохранительных органов приучались СОСУЩЕСТВОВАТЬ с преступностью; во что выливалось такое «сосуществование» для сотрудников соответствующих служб — догадаться не сложно), заключалась еще и в создании в обществе неявной, но отчетливой и нарастающей депрессии. Дело в том, что для любого общества, для любой общности людей преступность — зло, однозначно подлежащее искоренению. Для советского общества, воспитанного на традиционных ценностях, во многом ориентированного на неписаные нормы и правила («пусть в суде и не удалось доказать, что бандит — бандит, но он должен сидеть в тюрьме!»), сосуществование рядом с сильной и мощной, вызывающе заметной и агрессивной преступной средой являлось знаком, образно говоря, «конца света». Если вокруг все рушится (привычная страна, привычный уклад жизни) — а бандиты жируют, если они грабят, убивают, насилуют, а потом становятся «уважаемыми бизнесменами» и «законопослушными членами общества» — это общество обречено. Если бандитизм сильнее Закона — такое общество существовать не может. Интуитивное осознание этой истины огромным числом людей было неявным, но совершенно отчетливым и неизменным.
Однако сознательное «выделение» бандитизма, позиционирование и «распознавание» обществом могло привести к тому, что значительные силы в стране могли бы воспротивиться самоубийственной политике «реформ», ставшей причиной невиданного разгула преступности. Общность людей могла бы отказаться покорно идти на заклание (саморазрушение) и соглашаться с уничтожением страны и государственности. А ведь именно это и являлось конечной целью «реформ» и было запрограммировано их иностранными заказчиками. Животное, ведомое к месту забоя, может начать активно сопротивляться своей неизбежной участи, если почувствует приближение смерти (в деревнях особенно ценятся те забойщики, которые, убивая животное, до последнего момента не дают ему повода подозревать о близкой гибели). В этом случае придется потратить немало сил, чтобы справиться с «жаждой к жизни».
